Леголас поджимает губы. Ему дурно от самого себя, и смешно от сонной сюрриалистичности творящегося. Они почти-друзья, но, с трудом вспоминая, каким ему самому положено быть, Леголас не может вообразить и то, каков Таурендил. Он словно крадётся в потёмках, безнадежно потерянный в собственном разуме.
— Смешно, — хрипло шепчет он, изнуренно закрывая глаза. — Что будет с тобой, когда я умру?
— Ты не умрешь, — рассеянно, но твердо отрезает Таурендил. Нечто странное мелькает в его тоне звоном стали, не позволяя Леголасу и мысли допустить о том, чтобы возражать и препираться. Он молча кивает, с трудом удерживаясь от того, чтобы зевнуть. — Но если такое когда-нибудь случится, мне будет плохо. Какое-то время.
— Ох, ты не собираешься скорбеть обо мне всю оставшуюся вечность? — Леголас тихо смеется, неожиданно, быть может, даже для самого себя. Ему всё ещё предстоит вспомнить и разобраться: события того дня, что он назвал бы «вчерашним», не тверди все кругом, что минул год, бесцветны, далеки и непонятны.
— Тебя трудно забыть, — хмыкает его почти-друг — друг или нет — не столь важно, хоть Леголасу, может быть, совсем немного и любопытно: друг ли. — Если ждешь от меня гневных отповедей и слов о твоей глупости, не имеющей границ — напрасно. Что сделано, то сделано, не мне судить тебя за твой выбор.
Леголас крепко жмурится. То, что он слышит — правильно, что отнюдь не значит, что это то, что он услышать надеялся. Таурендил поступает так, как в голову взбредёт, но каким-то дивным образом Леголасу давно уж не приходилось становиться свидетелем его ошибок. Похоже, что единственным, кто всегда оступается с грохотом, останется он. Уморительно.
— Похоже, всё королевство теперича меня безумцем считает, — произносит он, ни к кому толком не обращаясь: Леголас изо всех сил старается убедить себя, что это едва ли то, что и в самом деле его волнует.
— Последствия всё той же твоей глупости, — ехидно отрезает Таурендил. — Не худшее, что могло случиться.
Леголас вынужден согласиться с ним, как ни омерзительно ему то. Они молчат несколько долгих мгновений, прежде чем он всё же решается:
— Что же мне делать теперь? — Леголас знает, что звучит гадко растерянно и слишком уж по-детски, точно ребёнок, чьи родители оставили его в компании незнакомцев, пообещав вернуться вскоре, но обещания не сдержав.
Таурендил задумчиво, словно лишь размышляя вслух, произносит:
— Будь я на твоём месте, то попытался бы Его Величество убить. И, будь на твоем месте я, то у меня это, разумеется, вышло бы. Видишь ли, это единственный способ покончить со всем этим, мой дорогой друг, раз и навсегда, однако мы оба знаем, что у тебя ничего не получится. А потому могу лишь посоветовать тебе попросить его о снисхождении, иначе…
— Что? — резко восклицает Леголас, и замирает, врасплох захваченный нежданной вспышкой ярости. — Снисхождении?!
— Иначе, — не теряя хладнокровия продолжает Таурендил, — ты умрёшь. Или он ненароком умрёт. Или умрёте вы оба, что обеспечит чудовищно веселые времена для всего королевства. Остановись, пока не поздно: большего, чем теперь, тебе уж точно не получить, — голос его дрожит, в запальчивости гнева ломаясь и падая: — Король Трандуил никогда не стоил твоего разума, и тем паче не стоит твоей жизни, пусть ты этого понять и не в силах. Что бы ты ни пытался… Ради Эру и Валар, ничто и никто не стоит того, чтобы жертвовать своей жизнью, и особенно твой отец!
— Я пытался умереть не ради него, — шипит сквозь зубы Леголас, отчётливо ощущая, как мир рушится под его ногами. Он не верит самому себе, но гнев прост и кристально ясен: Таурендил сердится оттого, что беспокоится, а раз беспокоится, значит ему не всё равно. Значит, у Леголаса всё ещё кто-то есть.
— Повторяй это себе почаще, — жёстко отсекает Таурендил. — Вы заигрались, слишком заигрались, Леголас, и ты не можешь знать, будет ли он пытаться спасти тебя в следующий раз.
Взгляд, каким старый друг его одаривает обжигающе-светел; ярость в нём переливается страхом, тем самым, особенным и резким, какой Леголас часто замечал у своего отражения. Они боятся своего короля, но всё же боятся по-разному и, сдаётся, из-за разного.
Дверь с грохотом захлопывается за ним.
Леголас надрывно смеётся в извечной мертвой тишине своих покоев: Таурендил всегда поступает правильно.
Леголас помнит, как восемь сотен лет назад его король, вложив ему меч в руки и улыбнувшись безмятежно, приказал убить его. Помнит, как, ошеломлённый, застыл, зацепившись лишь за вёрткую и кислую мысль, что, чудится, всё же совершит грех отцеубийства.
Он помнит их фальшивую дуэль; помнит, как король смеялся, приказывая нападать, но сам лишь защищался, парируя его удары — почти все, всегда лишь почти. Леголас помнит первую кровь, но не помнит, кому она принадлежала: не всё ли равно, если в жилах их одна кровь течёт?
Он помнит, как ранил своего отца. Как мягко, с влажным хлюпом вошло лезвие в податливую плоть — ни на одном из них не было доспехов, — а светлые глаза распахнулись, враз темнея, и на миг полыхнули чем-то страшным, самым страшным из всего того дня, лихорадочно-горячего, вязкого и пропахшего мерзким, горьким ароматом крови, гордостью.
Леголас помнит, как едва сумел остановиться, опьяненный кровью на губах и гордостью, бесконечной отцовской гордостью, лесным пожаром пылающей в больном взгляде короля. Помнит, как тяжело дышал между грохотом сердца в ушах, часто моргая — отчаянно силясь прийти в себя. Помнит, как стоял над поверженным или же решившим сыграть в поражение королём, прижав к его горлу острие своего меча.
Он помнит, с чего всё началось: «Почему, почему ты просто не мог быть похожим на неё?». Это всегда становится последним, что он от отца слышит. Леголас помнит — забыть ему, похоже, не позволят.
Помнит, как поняв, что готов убить, отшатнулся, отрезвлённый, под заливистый отцовский смех осознавая, что проиграл. Он сбежал из дворца в позоре и спешке, с алой пеленой на глазах и счастливым хохотом короля, звенящим долгие десятки лет в разуме набатом колоколов, кричащих о смерти.
Он помнит. Срок придёт и они все своё получат.
Леголаса тошнит. Выворачивает наизнанку битым хрусталём, винной кровью и нелепым кружевом изломанных крыльев бабочек; рвёт желчью, горечью и мерзостью. Он, в ужасном порыве столь гнусной слабости, обхватывает руками живот, давится слезами и хриплыми криками. Он плачет — впервые за три тысячи лет. Ему больно.
Комментарий к Глава восьмая: Иного рода пустыня
«Зимою увидел я снежную гладь,
И снег попросил я со мной поиграть.
…Играя, растаял в руках моих снег…
И вот мне Зима говорит: — Это грех!»
Факт того, что люди иногда выживают, падая с самолетов, дает Леголасу, как существу условно бессмертному шанс пережить падение с 10-15 метров, но не обеспечивает неуязвимость вам, в случае, если попытаетесь повторить.
И да, мне неприятно получать сообщения, в которых говорится, что благодаря этой моей работе, Вы решили, будто покончить жизнь самоубийством - хорошая идея; прекратите, пожалуйста, обратитесь к дипломированному специалисту или позвоните по горячей линии. Я - не Ваш терапевт и данная работа ни к чему не призывает; жизнь у нас всех одна, а в мире, в конце концов, всегда найдется кто-нибудь, кто безмерно Вами дорожит.
========== Глава девятая: Слепота дает уроки ясновидения ==========
И остался недвижим,
Ядом скованный моим.
— Когда он придёт? Почему он просто не может прийти? Я ведь не сделал ничего дурного, — недоуменно шепчет некто, до ужаса на него похожий; некто, кого Леголас, быть может, видел в зеркале тысячи лет назад, обрывает лепестки цветка, что мнёт в руках. Некто, страшно похожий на ребёнка, но совсем не похожий на того, кем Леголас стал.
Лепестки падают, падают, падают. Розы желтеют, умирают, гниют; шипы раздирают кожу, обвивают запястья, в которых течёт жидкое солнце юности — они медленно пьют его, благоухают и млеют от мёртвого тепла, склоняя пышные короны бутонов только-только на свет появившихся.
