Ему нет спасения. Ни единого звука не раздаётся — сменяются Луны; смерть ему не подкупить. Трандуил слепнет и враз теряет слух, падая, подкошенный, на колени.

Он не может понять, кого теряет и чего лишится. Он не может вспомнить слов молитвы. Он не видит пути.

О смерти Трандуил не помнит, лишь теперь задумываясь, что станется, когда свой конец найдёт он. Их двое; быть может, Леголас должен был бы осиротеть, оба они могли бы погибнуть. Но Трандуил никогда прежде не допускал мысли, что останется тем единственным, кто выживет.

Ему… больно, пожалуй, от осознания того.

***

Трандуил ломает лишь дюжину-другую корон и едва не отдает приказ о немедленной казни всех, до единого, лекарей, когда вдруг обнаруживает себя давящимся чёрным дымом гари посреди покоев жены с вязкими мыслями о том, где бы стоило сына похоронить.

Прошёл год. Вновь проклятая башня охвачена пламенем, а земля скована чешуйчатым доспехом первых морозов. Леголас, чьи кости кропотливо были срощены, сшиты раны и заживлён каждый, до последнего шрам, глаз так и не открыл.

Ему противна и чужда эта слабость. Трандуил ненавистен самому себе: разум, крохи здравого рассудка он теряет с каждой истёкшей песчинкой времени. Леголас — не сын, он важнее.

Трандуил ждёт, вновь лишь ждёт, зная, что теперь уж ничего изменить не в силах: мёртвого пробудить не в его власти. Быть может, где-то незримо далеко его дитя принимает выбор, быть может, он был принят давным-давно — лекарей руками и магией напевами.

Он умеет ждать иль, может так статься, лишь дивно искусно умеет себя в том убедить; жизнь Леголаса — впервые за долгий срок более не в его руках. Его принц, однако, кем бы ни считал себя, чего бы ни желал, обладает, безусловно, одним весьма ценным даром: умением выживать. Трандуил ждёт его, в достаточной мере убедив себя, что встрече быть суждено.

В памяти само собою всплывает нечто диковинное и дряхлое, ложатся на язык старые строчки, сказанные им невесть когда и, не вспомнить, произнесённые ли вслух вовсе: огонь должен гореть, вода должна течь, воздух должен подниматься, земля должна скреплять. Леголас должен жить.

Он наблюдает, выжидает, слушает. Трандуил слышит, как мир, треща и поскрипывая, переменятся в который уже раз; подпалины его зарастают юным дёрном, и уголь, хрипя, тает бурым в седом снегу.

В день, когда вспыхивают алмазной крошкой обещаний первые снежинки, Трандуил ощущает, что должно случиться нечто важное.

Он ступает неслышно в той особенной мягкой тишине, что непременно объявляется во время снегопадов, по пустой и светлой галерее, позволяя чему-то осторожному и острому, пронизывающему сам воздух, себя вести.

Трандуил слабо усмехается, застывая у порога лазарета.

— Моя душа, — зовёт, стонет он. — Моё сердце.

Не сын и не принц. Утихает чёрный ураган, терзающий днями напролёт душу, замолкают наконец резкие, вороньи голоса, твердящие о смерти. Трандуил и в самом деле не знает, чему дальше быть суждено; охваченный тянущим волнением, он облизывает пересохшие губы, коротким взмахом руки приказывая последним из лекарей, здесь остававшихся, уйти.

С неторопливостью, дрожащей на грани робости, он, как и тысячи раз до, пересекает палаты, осторожно опускаясь на краешек той самой постели. Трандуил вздыхает, прикусывает щеку, пристальным взором впиваясь в безмятежное, точно мраморная маска, лицо сына, и ровно столь же мертвенно-белоснежное. Он прислушивается, слабо улыбаясь в ответ трепещующему и отчаянно-быстрому звуку биения чужого сердца.

Застыв на мгновение в нерешительности, Трандуил несмело прикасается пальцами ко лбу сына, чертя неровную, рваную линию, что скоро разрастается по холодной, покрытой испариной коже ядовитыми бутонами цветов мимолётных касаний. Глаза сыновни закрыты не по-эльфийски; трепещут веки в тревожном сне. Трандуилу любопытно: что творится в этой голове, что видит, чем мучается он в это мгновение?

Трандуил узнаёт солоноватый привкус страха, витающий в воздухе: этот сон, рвущий и мучающий его дитя весь чудовищно-долгий год, знаком и стар — он с ними давно, пожалуй — с её смерти.

Он в задумчивости склоняет голову набок: забавно было бы, пожалуй, кинжал поднести, распарывая кожу, вскрывая череп. Каковы на вид мысли, что там таятся?

Не впервые Трандуил позволяет себе задуматься о том, чтобы причинить сыну вред, что непременно приведёт к смерти, однако ни единого мгновения не помышляет он о том, что его принц и в самом деле может умереть.

Он криво усмехается, ощущая лихорадочное биение жизни под своими пальцами. Уже скоро… Сейчас, быть может?

— Удачи, — шепчет Трандуил, и с последним мигом произнесённого звука, Леголас распахивает глаза, ослеплённо моргая.

— Ох, — хрипло вздыхает сын, глядя на него взором затуманенным без всякого, меж тем, страха; быть может, лишь немного потерянным. Трандуил знает, что боли он сейчас не чувствует: та, наверняка, придёт немногим позже, когда вспомнятся и последние мгновения перед этим чудным сном.

— И в самом деле доброе утро, — улыбается он с диковинной, причудливо-искренней умиротворенностью. — Мир без тебя бесконечно хуже. Я скучал.

Леголас устало прикрывает глаза.

— Валар, ненавижу вас, ada, — бормочет он, прежде чем вновь провалиться в сон — спокойный и тихий.

Трандуил фыркает.

— А я люблю тебя, дитя.

***

— Нам стоит это обсудить? — отрешённо интересуется Леголас, разглядывая собственные пальцы.

Ему отчего-то чудится, будто на периферии маячит нечто чернильно-липкое, но стоит ему только обернуться в ту сторону, как наваждение в мгновение ока исчезает. Леголас измождённо улыбается тому в ответ — просто оттого, что захотелось, а не из нужды, как прежде бывало. Чудно.

На миг ему кажется, словно он сошёл с ума; словно комната пуста и заброшена, а он сам — давным-давно мёртв, словно… Леголас тянет пальцы к лицу, прикасаясь к губам, искривившимся в усмешке, и невесть зачем стараясь запомнить это чувство на срок как можно более долгий. Но время бежит: стоит ему только поднять глаза, как взором он невольно сталкивается с цепким взглядом Таурендила.

Тот стоит, сложив руки на груди и прислонившись спиной к дверному косяку; щурится, губу прикусив — в день новой, Леголасу незнакомой привычке.

— У тебя есть, что сказать? — вопрошает он, и Леголас отводит глаза, ощутив себя вдруг до одури слабым и ничтожным.

Он не понимает себя — нет, пока ещё. Всё, что было до, всё, что происходит теперь кажется лишь странным, перепутанным кошмаром, снящемся кому-то другому. Леголас ждёт, ждёт с отчаянием, когда же ему будет позволен первый живой и глубокий вдох, когда же сумеет разлепить ресницы и открыть глаза. Он так и замирает в этом тягостном мгновение вечного ожидания невесть чего, будто жизнь, мерно текущая по венам — не более чем репетиция, черновик чего-то невообразимо большего и настоящего.

— Что ты хочешь, чтобы я сказал? — он отвечает вопросом на вопрос, с удивлением вслушиваясь в собственный голос. Не узнаёт.

— О, гляжу, ты совсем не изменился, — Таурендил ухмыляется — горько и криво. Он не то вздрагивает, не то дёргается неким диковинным манером: один миг тянется вперёд, словно желая прикоснуться, обнять, а в следущий, будто опомнившись, со злостью стискивает пальцы в кулаки, бросая на него загнанный взгляд. — Как и прежде несносен. Что ж, в таком случае я совершенно спокоен.

Леголас откидывается на подушки, безучастным взором окидывая свои покои. Всё выглядит точь-в-точь как и прежде: как год, как много сотен лет назад. Ему страшно от того. Мир не меняется, но с ним самим, чудится, что-то не так.

— Неужто ты скучал?

Таурендил хмурится; Леголас чувствует, как визави следит за каждым его движением, будто выжидая неведомой опасности.

— Год был долгим, — коротко бросает Таурендил, отчего-то кивая. Смотрит остро, с тем самым странным выражением, с каким по обыкновению своему смотрел на мелких раненных зверушек и, может быть, лесорубов.