Любит ли он отца? Глупость. Любит ли он короля своего, верен ли ему, предан ли — ответ един.

Его учили быть достойным наследником и воином, но не сыном; Леголас в состоянии вообразить, чего от него отец ожидает и чего желает, но, к несчастью, далеко не всегда в силах воплотить. Впрочем, должен ли, хочет ли? Их народу нужен принц, а не сын, удовлетворяющий всем прихотям и представлениям своего родителя о том, каким обязан был его ребёнок вырасти.

Его наставляли — Леголас почти уверен, что теперь, оглядываясь назад, должен был ненавидеть каждое того мгновение. Его судьба не принадлежит ему — не забавно ли?

Он сгорает в этом пламени уж два тысячелетия к ряду, гадая, наступит ли спасение, но давно оставив молитвы и мольбы: в конце концов, кровь в собственных жилах не выжечь, сколько ни старайся. Отец твердил, король насмехался: выходом стать способна лишь смерть, но её повстречать — не его судьба.

Леголас учится ходить, заучивая отцовское обещание, на проклятие похожее: его жизнь — не его выбор, и смерти наступить суждено лишь когда его владыка того пожелает. Не его, не должно, запретно — он рос под сенью мёртвого родового древа, чьи листья эти слова, небрежно, точно в шутку брошенные, заменили.

Он вздыхает тяжело, но свободно, позволяя смотреть и видеть.

Таурендил, отчего-то без извечной своей улыбки, кивает ему в молчании, чуть прищурившись. Кому принадлежала безумная затея уничтожить то, что королю ценнее всего света было; кто из них первым предложил, кто попросил?

Леголас себя знает: в чужой помощи он не нуждается — не сейчас, не здесь, — но против присутствия кого-то столь же эфемерно-реального, бесконечно уместного, но резкого, ничего не имел — в силу нелепой, закоренелой привычки.

Огонь пожрёт и уничтожит; скроет пламя грязные, уродливые шрамы на фарфоре: на мёртвом пепелище не найти ответов.

Он выпрямляется, подбородок вздёргивает. Чувствует: отец прознал, ощутил невесть как. Кожей разгадывает чужое-родное приближение, что непременно обратится присутствием.

В усталой, измождённой решимости прикрывает глаза, собираясь с духом; как, однако, мог отец узнать? Мог ли, имел ли глупость позвать невольно, по старой рутинной повадке сам?

Леголас, рассеянно наблюдая за тем, как в пепел обращается гобелен старинный — матушкиной рукой, стежками резкими и торопливыми вышитый, — думает, что, быть может, занятно сложилось бы, сгори он здесь заживо. Отец будет удивлён: едва ли он мог вообразить себе подобный финал. Или всё же мог?

Он зажмуривается, точь-в-точь, как тысячелетия назад, в глубоком детстве в мгновение, когда ночной его кошмар клубился и ломался, принимая ужаснейшую из возможных форм.

— Прошу, уходи. Тебе не стоит быть здесь, когда он явится.

Леголас чувствует, как огонь, им разожжённый на могиле собственного прошлого, в который раз столь ничтожно и абсурдно затихает, подавленный силой ярости короля, кому он в вечной верности некогда клялся.

Таурендил уходит, повинуясь приказу, но не просьбе; Леголас не слышит его шагов, с кривой усмешкой узнавая поступь другую.

Ему знакомы эти шаги. Отец всегда ступает так: не стараясь быть бесшумным, не скрываясь и не таясь — извечно безгранично уверенный в собственной неуязвимости, и, быть может, правоте.

Огонь на обратной стороне его век выжигает чудные и чёрные, углём и торопливой рукой нарисованные цветы. Огонь, так и не успев толком разбушеваться, в комнате гаснет, словно не бывало, повинуясь единственному разъярённому вздоху, что срывается с уст короля этого Леса, повелевающему, чудится, и ветрами, и пожарами.

А в следующее мгновение в глазах стремительно темнеет; от резкого удара воздух вырывается из лёгких. Король, схватив его за горло, с силой припечатывает об стену.

Сдавленный, омерзительно-жалкий стон срывается с губ; король, дёрнув его за волосы, и подбородок заставив задрать, к горлу приставляет кинжал. Леголас облизывает пересохшие губы, гадая, как выглядит в это мгновение — изломанный, поверженный, убогий. Ему интересно, что будет дальше: это, наверняка, семейное проклятие, передающееся с кровью.

Леголас задыхается; сходит с ума — в их чудной, длившейся тысячи лет игре, столь похожей на странный танец, наконец вновь прольётся кровь. Он ждал этого: боль удара, кровь и хруст костей во сто крат искреннее и нужнее вязкого полотна лжи из слов сотканного.

Король отпускает его, дышит тяжело, на него будто бы не смотрит; машинально Леголас тянется к шее, осторожно касаясь места, где мгновение назад были отцовские пальцы. У его владыки хватка сильна, тем паче в миг, когда тот желал не боль причинить, а убить; он в тайне рад, что следы останутся.

Король даёт ему одну песчаную секунду на то, чтобы отдышаться; отец, до ноющей боли схватив за запястье, с силой тащит его за собой, быстро спускаясь вниз по шаткой, скрипучей лестнице.

Его пьянит и трясёт; он мечтал об этом так долго.

Король толкает его, швыряет на землю; Леголас падает, хрипло вздыхая. В глазах пляшет свет, а мысли путаются и сбиваются, ветер, воздух свежий и чистый захватывает его, сжимая свои собственные, лиственные и ветвистые пальцы на его горле, обхватывая плечи, до хруста рёбер окутывая грудь.

Он вновь чувствует ледяное прикосновение кинжала к своему горлу, и вздыхает, ногтями впиваясь в землю. Мгновение — огненная капля крови пробегает по коже. Им обоим чудовищно-жарко хочется узнать, как далеко они зайдут на этот раз.

— Как, — шипит король, — ты… — чернеют глаза его, полнясь не гневом — ненавистью, — посмел?!

Леголас же распахивает глаза, и только смотрит, жадно и голодно — в ожидании, предвкушении, трепете. По достижению пика, начнётся столь любимое отцом падение; он ненавидит это, но ждёт, надеясь, что всё не закончится, но прервётся.

Это происходит на едином вздохе, ломая и с грохотом разбивая последнюю, хрупкую и иллюзорную преграду, что доселе звенела меж ними последней чертой.

— Почему, почему ты просто не мог быть похожим на неё? — губы его короля кривятся в болезненной гримасе, в едином резком движении он поднимается с земли, пряча клинок, и бросая взор, полный презрения и изумрудной, липкой брезгливости — ох, Леголас знает, откуда и в чём берёт она начало, и размышляет лишь: как давно?

Такова победа. Как далеко? Превзойдёт, снизойдёт, падёт? Он сам себе ненавистен — слишком ярка в сознании гротескная картина отцовскими глазами изображённая. Они знают, знают, знают, что это значит…

Он однако победил — запретная черта пересечена, игры в слова закончены.

Он победил.

Победил, не желая победы; победил, боясь оказаться победителем, страшась стать побеждённым, не допуская и мысли о том, чтобы позволить королю проиграть иль одержать верх. Победа — конец. Он не хочет конца. Его король не хочет конца.

Он ждёт. Они считают.

Леголас закрывает глаза. Но, отчего-то, сон, знакомый и выученный до последнего звука, не желает заканчиваться вдруг такой обычной смертью — собственной, принадлежащей мечу, на чьей рукоятке отец лихорадочно сжимает пальцы, силясь сдержаться.

Однако страшно ли ему?

Он чувствует себя выпотрошенным, вскрытым и выставленным, забавы ради, на всеобщее обозрение. Слова застревают в горле птицами — сапфировыми зимородками, с изломанными крыльями, вырванными языками и свёрнутыми головами. Пальцами он касается горла, движимый неуместно ярким желанием: выхватить кинжал, единым резким движением перерезая собственную глотку, и, пальцы пачкая в своей крови, вырвать силой то трепыхающееся и умирающее нечто, что готово было сорваться с языка, но так и затерялось где-то далеко, на путанной и алой дороге от сердца к слову.

Ему нечего сказать.

В конце должна быть смерть. Его смерть, ведь королевству нужен достойный король — так его учили. Его король может убить его, из прихоти, из нужды — так ему говорили, с этими словами, преследующими его в каждой тени, Леголас рос. Его жизнь неуместна, одно его существование приносит за собою хаос и беспорядок, переворачивая всё с ног на голову, а потому ничего удивительного не будет, если король…