Эру, как же он устал.

Будет ли легко и светло смерти после? Он не уверен, что хочет знать.

Перед ним — прошлое, вырисованное твёрдой рукою мастера, влюбленного в своё творение до безумства. Стоит только глаза закрыть, как Леголас почти видит: это ведь покои его матери, дух испустившей ровно за той дверью, на кровати под багровым балдахином в комнате с тяжёлыми портьерами и акварельными пейзажами, навеки в его сознании отпечатевшейся.

Восточная башня — мёртвый побег на древе родовом; цепкая хватка мертвеца на горле дворца государя, что более уж никогда не станет прежним — по чужим россказням да потворствуя безмерно жадной, гнетущей скорби короля. Леголас же в это не верит; не нравился каждый дюйм сего места всем своим существом.

Восточная дворцовая башня с красной черепицей и пустыми глазницами окон — вечный спутник кошмаров его детства, и извечный молчаливый свидетель юности и взросления. От ока башни, что и тысячелетия спустя во власти мёртвой осталась, не спрятаться, не скрыться; с ленивым времени течением, Леголас лишь учиться жить с её постоянным в своей судьбе и жизни присутствием, не замечая, как позволяет себе слабость не замечать довольно многое.

Башня высока, стара и потеряна; никому не нужная, у каждого на тусклой грани сознания замершая, на устах залёгшая тенью, и королём горячо лелеемая и любимая — издали, разумеется. Многим, ужасающе многим — больше сына, порою.

Сколько раз уж Леголасу думать приходилось: только так его отец теперь и умеет любить — не позволяя себе прикоснуться, наблюдая, выжидая и калеча из заботы.

Леголас ненавидит эту башню: в ней он появился на свет, в ней умерла королева, в ней живёт её тень, а на нём поныне долг — память о ней нести. Леголас не желает быть чьим-либо отблеском, отражением иль продолжением — увольте, с него довольно, сыт по горло.

Он знает, что следует сделать — о чём всегда мечтал, но никогда не хотел.

— Подумать только, твоему отцу я принёс клятву верности, а тебе лишь, сглупив, обещание почти дал, — недовольно бормочет Таурендил. Голос его безмятежен и ровен, как и взор — чист да светел; он, право, создание невозможное, которое способно в гнев прийти от снегопада поздней весной, безучастным пред кровавым ликом войны оставаясь. — Не думал, что доживу до этого великого дня, но теперь с уверенностью могу сказать: ты, принц, ещё хуже своего папаши. Моё восхищение.

Леголас тихо смеется — в растерянности и облегчении.

Они делят прошлое, нынешнее и грядущее; едины в целях и мечтах — так для него звучит их дружба, слишком уж простая, понятная и необходимая, чтобы вдруг в ничто обратиться, медленно истаяв.

— Я не просил тебя помогать мне и в этом, — мягко напоминает он, равнодушным взглядом окидывая комнату. Она пуста и холодна; насквозь пронизанная ветрами, затопленная золотым танцем пыли в лучах заходящего солнца, она кажется не мертвой, но странно, словно в спешке покинутой.

— Разумеется нет. Валар, за кого, скажи на милость, ты меня принимаешь? — он оскорблено фыркает. — Ты волен сходить с ума и творить безумства, сколько душе угодно, но не смей и думать о том, чтобы лишить меня редкого удовольствия наблюдать и, по мере сил, помогать.

— Бродяга, — Леголас улыбается, отрешённо проводя рукой по волосам. — После этого ты всегда уходишь. Мне бы не хотелось, чтобы ты вновь покинул меня на срок столь долгий. Обещай, что не исчезнешь с завтрашней же зарёй.

— Что же это? — ехидная усмешка ложится на лицо Таурендила привычным, диковинным узором, с тёмной вязью коего он будто бы рожден был. — Приказ командующего?

— Просьба сына короля, — Леголас отворачивается, опуская руку в карман и машинально нащупывая заветный коробок. — Ты, помнится, обещал быть со мной до самого конца. Буря, лишь начинающая затихать — вовсе не конец.

— Как пожелаешь, Трандулион, — на мгновение, на краткое, чудовищно краткое мгновение Леголас почти верит, что Таурендил понимает.

А, быть может, он и понимает — это ведь Таурендил, ему свойственно без труда свыкнуться с тем, мысли о чём он, Леголас, не позволяет себе и допустить. Таурендила не слишком заботит то, что кругом происходит, не терзают мысли о прошлом и будущем; его интерес может быть одно мгновение всецело отдан вещице столь забавной, как цветастый жук иль допрос строптивого пленника. Таурендил ни в гневе, ни в жестокости, извечной своей легкомысленной язвительности не изменяет — Леголас готов за это Валар благодарить, ведь мир нынче меняется чрезмерно скоро на его вкус, чтобы не ценить по достоинству нечто настолько постоянное.

— Быть может, имеет смысл сделать то, зачем пришли, пока ты остатки уверенности не растерял и не побежал к Его Величеству, на коленях каяться в ужасных мыслях о грехе, так и не совершённом? — Таурендил звучит с издёвкой столь явной, что считать её искренней было бы глупостью чрезмерной; Леголас предпочитает смолчать, лишь кивнув.

Несколько мгновений он стоит, замерев, и просто лишь сжимает коробок в руке, прежде чем не решается, раздраженный собственной нерешительностью.

В повисшей тишине звук зажжённой спички звучит подобно грому средь ясного неба. Леголас плотно сжимает губы.

«Так будет лучше для всех нас», — неубедительно.

«Я давно уже желаю этого; едва ли стану о чём жалеть, а значит…», — истина лишь наполовину.

«Король поступил бы так же; поступить adar подобно я не могу, не совершив грех отцеубийства», — правда слишком болезненная, чтобы, растревожив раны, позволить им затянутся.

Леголас выпускает спичку из пальцев, зачарованно глядя, как изящно летит она, опускаясь на деревянный паркет. Он закрывает лицо руками, издавая надрывный смешок. Таурендил — нет нужды смотреть, чтобы узнать, — в этот миг подносит свой факел к книжным полкам.

В его мечтах теперь от башни осталась лишь горстка пепла. И Леголас, обессиленно улыбаясь, наконец вздыхает свободнее.

Комментарий к Глава шестая: Бездна бездну призывает

«…Я убил отца, и корни,

Кровью политые, черны.

Вытерпевши столько лет —

Сам теперь и стар и сед»

========== Глава седьмая: Они уповают на помощь ветра ==========

Знал мой недруг, чьё оно.

Двумя тысячами и восемью столетиями ранее

Леголас едва-едва научился ходить, солнце огромно чрезмерно и не по-зимнему ярко, а Лес умывается смертью. Впервые ему случается увидеть кровь именно в эту зиму, одиннадцатую, с мгновения рождения.

Ту ночь он провёл стоя, босой, под запертыми дверьми в отцовские покои, да сорвав до хрипа голос, но, впрочем, тщетно: adar так и не впустил его. Леголасу незнакомо чудное и резкое слово «война», гремящее нонче отовсюду; непонятна смерть и слишком уж далеки потери, чтобы испытывать волнение.

Весь его страх диковин и пуст; возникнув словно из ниоткуда, он нашёл в его душе леденящий, скрежещущий отклик, не встретив понимания. Немногие слуги, оставшиеся в замке, глядели на него странно, провожая отчего-то печальными взорами; камергер по пятам ходил, не желая ни на миг из виду выпускать, и, больше того, во дворец, невесть зачем, герцог пожаловал — его дед, по линии матушки.

Мир в ту пору замедлился, затаился, будто в ожидании. Леголасу велели молить Валар о милосердии, сказали ждать, наказали быть готовым. Слов о смерти не было произнесено, но отец, перед отъездом своим взглянувший на него чёрно и холодно, рассмеялся жестоко, бросив, что в подарок ему по возвращению преподнесёт корону короля.

Леголасу не хочется королём становиться: ему говорили, что корона сгубила его отца; говорили, что корона убила их семью; говорили, что корона сведёт его с ума. Ему ли говорили? Да, будто бы да, пусть и не думали, что он услышит.

Он проводил дни, забравшись на подоконник и вырисовывая пальцами узоры на стекле; он смотрел, искал, не смея ни на мгновение взора оторвать, боясь пропустить, не заметить отцовского возвращения.

Позже ему сказали, что многие умерли тогда, сказали, что огромны, ужасны были потери; Леголас же, стоя на коленях и голову склонив, признать вынужден, что ни на единую долю секунды ни тогда, ни столетиями позже, не задумался о том, цепляясь за одну только страшную, когтистую мысль о том, что было бы, не вернись его ada.