Леголас молчит, хмурится — ответа на вопрос, этой ночью ставшего причиной снов беспокойных и мятежных, не находя.

— Но если… — начинает робко, не зная, стоит ли о том говорить вовсе, однако решается — чего уж терять теперь? — Но если, если случится так, что не захочет кто возвращаться?

Орофер замирает. В лицо его смотрит внимательно, чуть удивленно, словно не понимая, о чем вопрос, к чему, о ком? Черты лица его будто заостряются, лихорадочным румянцем опаленные; взгляд отводит, им в седых морских гребнях теряясь.

— Тогда Судья Мертвых, — он усмехается, не увидев, но угадав заранее, как лицо внука изумленное выражение примет. — И как только не называют его… Владыка Намо каждому тогда дает десять лет на решение — согласиться ль все же иль навсегда в Чертогах остаться.

Леголас молча кивает, в задумчивости полные пригоршни песка набирая и сквозь пальцы пропуская.

— Почему вернуться решили Вы? — вопрос задает неправильно, неправильный использует тон, неправильно выделяя последнее слово — Леголас тут же понимает, виновато глаза пряча и надеясь, что странность его незамеченной осталась.

Орофер прищуривается, не спуская с него пристального взгляда, и вдруг насмешливо фыркает; усмешка в его глазах искрит и тлеет, утопая в старом, больном чувстве, названия не имеющем иль вовсе забытом.

— Надеялся, что смогу увидеть сына. Мы расстались, откровенно говоря, не самым лучшим образом. У меня, пожалуй, есть, что сказать ему; у нас обоих, как сейчас принято говорить, осталось одно… Незаконченное дело. Быть может, лишь из-за этого я не обрел в Чертогах истинного покоя и едва ли отыщу его теперь, если уж не встречу Трандуила.

«Малознакомым чужакам не говорят такого», — скользит мысль. Леголас хмурится, пальцем проводит по чешуйчатому верху найденной ракушки, старается не думать о том, что принесенный ветром солоноватый запах Моря вызывает одну только тошноту, и что в словах родича затаился сказанный вслух вопрос, и произнесены они были лишь для того, чтобы наконец узнать. Он не может — не имеет права — винить деда за это.

— Он мне обещал, — пытается было произнести он, но голос не слушается — подводит, срывается и хрипло падает, раскрывая излишне многое. Леголас криво улыбается, силясь вновь взять себя в руки. — Отец пообещал мне, я заставил его пообещать, что он будет на последнем корабле. Я думал, что смогу прождать, сколько бы ни пришлось, смогу дождаться, даже если столетия пройдут, я думал, что…

Замолкает, понимая: наговорил слишком много лишнего. Давно и надежно выставленные границы и барьеры скрипят и идут трещинами, грозя рухнуть вовсе, — Леголас не может позволить себе этого, в нем, пожалуй, надежды и без того куда больше, чем следовало бы.

Глаза в нарочитом спокойствии отводит, взор обращая в Море, к Морю и немного за него. Будущего не увидеть и не узнать, и, сколько ни щурься, за горизонт не заглянуть, ведь призрачным линиям лучше оставаться не пересеченными, а хрустальным замкам мечт — невидимо-далекими.

Он не привяжется и не попытается увидеть — понять — ведь Орофер чужой, неизвестный и излишне важный для незнакомца. Он, быть может, будет слушать, но никогда не услышит, будет смотреть, но не увидит, будет чувствовать, но не то, ненужное и неправильное — Орофер ведь ему не нужен. Нет, не так; не ему Орофер нужен. И Ороферу нужен не он.

Поэтому, не найдя в себе сил сказать кое-что важное им обоим, он спрашивает нужное себе:

— Значит, моя матушка осталась там?..

Вопрос таковым не звучит — так с грохотом обрушивается приговор его судьи, палача и обвиняемого, ставших одним.

— Твоя матушка? — несколько изумленно переспрашивает Орофер, словно ожидая любого вопроса, кроме этого. — Ох, дитя, я, право, даже не знаю, кого твой отец себе в жены избрал.

— О, — Леголас застывает, не зная, что сказать. Валар, у него и мысли не было, что такое возможно… Он пытается усмехнуться — ситуация глупа до невозможности и еще больше — неловка, но выходит плохо. — Она… Ее звали Эллериан; она было дочерью Морнэмира и Исилиэль, Вы, быть может, могли их знать.

Знал, разумеется, он знал их, был дружен — отец рассказывал, как с неохотой говорил и сам Морнэмир; Леголас не знает, зачем произнес это — просто посчитал нужным.

— Вот так? Да, знал, знал когда-то и Морнэмира, и дочерей его. Но, признаться, никогда бы не подумал…

Лицо Орофера приобретает странное выражение — слишком пустое, чтобы быть бессмысленным.

— Она любила меня, — с детским упрямством говорит Леголас, невесть к чему. — И отца любила, я знаю…

— Не сомневаюсь, — кривится в слабой улыбке. Смотрит с отвратительной жалостью, губы поджав — на него так когда-то смотрели чересчур многие, стоило Леголасу только о матери заговорить. Так и в самом деле смотрят на детей: слишком маленьких, чтобы понять правду, но достаточно взрослых, чтобы знать ее. — Как она умерла?

— Дав мне жизнь. Мне говорили, что в родильной горячке. Отец сказал, что она просто очень устала.

Орофер тяжело вздыхает, трет глаза.

— Мне жаль.

Леголас молчит. «Мне жаль», — все так говорят; «мне жаль» — нет, едва ли; «мне жаль» — на самом деле — нет, но так говорить полагается и я скажу, чтобы ты успокоился.

— А Вы любите отца? — вдруг спрашивает он. Глупо, быть может, но что с того? Леголас говорит «любите», но не «любили», так глупо надеясь, что из их семьи выйдет нечто чуть лучшее, чем небрежно выведенное слово на бумаге.

— Безусловно, — Орофер усмехается, пусть и несколько горько, как, впрочем, и обычно. — Родителям, знаешь ли, положено любить своих детей.

Леголас отворачивается, прижимает колени к груди, и по привычке смотрит куда-то за горизонт, мечтая, что, возможно, мгновением спустя там появится тот самый корабль.

Давно, впрочем, в то не верит — у его отца детей было двое: он и Лес. И Леголас с детства свыкся с мыслью, что Лес отцу дороже, роднее и во сто крат ближе. Он мог это понять; в конце концов, в жилах их обоих кровь текла будто бы зеленая, хвойная и вечная. Разделенная и дарованная — самой жизнью, и, быть может, тем, что называют «Судьбой».

Леголас задумывается и ненароком следующие слова родича пропускает мимо ушей; лишь растерянно моргает и виновато улыбнувшись, просит повторить.

— Любил ли ты сам? — причудливым голосом вопрошает Орофер, вглядываясь в его лицо, пожалуй, излишне пристально. — Был ли женат, может быть, отцом стать успел? — с усмешкой произносит.

Леголас морщится.

— Нет. Сначала был слишком юн, а после и времени не было. От меня ожидали… Нет, я сам ожидал от себя большего, — он кривится, поняв всю несуразность сказанного. — Или просто боялся.

Вместо ответа родич лишь шумно выдыхает.

Они молчат долго, пожалуй, даже слишком — солнце теперь сияет далеко в лазурной синеве, лукаво усмехаясь первым снегом и щурясь предсмертной сединой, тому в ослепляющей белизне ровным счетом ничем не уступающей.

Орофер все еще смотрит на него, словно взгляда не в силах оторвать — боится, что только голову опустит, как его причудливый, совсем не желанный, но необходимый, собеседник истает, исчезая в восточном ветре.

— Ты сказал, что Трандуил пообещал тебе вернуться.

Леголас кивает, все еще взгляда его упорно избегая — чувствует, что сказал уже чрезмерно много лишнего, и пытается понять, стоило оно того или нет.

— Но скажи мне, дитя, как часто твой отец сдерживал обещания, тебе данные?

Леголас хмыкает. Что-то в нем кричит и рвется — отец обещал, обещал, что всегда рядом будет, обещал, что… Обещал, так много обещал. Но то, что разница между «я буду рядом» и «я не оставлю тебя» столь велика, Леголас отчетливо понял слишком поздно.

— Ну, он сказал однажды, что любит меня. Он пытался быть хорошим отцом, но не всегда понимал, как… И еще он говорил мне, что хорошие короли всегда держат свои обещания. Отец был хорошим королем.

Комментарий к Безусловная любовь

13 августа, 4:02 утра и да, я какого-то лешего здесь. Вдруг поняла, что Трандуила слишком много, пусть его по факту нет.