========== Подаренные химеры ==========

Солнце дрожит и катится к горизонту; в тишине они сидят, быть может, чересчур долго. Леголас чувствует что-то старое, в чем давно уже не было нужды — кровные узы тлеют и рвутся, не выдерживая гнетущей тяжести бессмертия, как бы ему ни хотелось того не признавать. Быть может, он даже немного удивлен. Это непривычно.

Их тишина другая, знакомая, но ни на что не похожая.

Он едва заметно хмурится, по привычке сравнивая тишину эту и ту, какая обычно вилась и шелестела меж ним и отцом. Нет, все же не то — с отцом было иначе. Быть может, имеет смысл наконец признать, что с отцом все всегда было и будет — будет, он мечтает надеяться — иначе.

В созданном Илуватором мире, стоит признать и это, едва ли удастся найти два в точности схожих существа. Леголас не искал, но пытался; впрочем, недостаточно усердно, зная, что если выйдет, то он будет крайне разочарован.

Леголас думает, что было бы обидно осознать, что его отец в точности, в мельчайших деталях походит на отца своего собственного. На самом деле он, разумеется, не хотел бы этого, пусть так, наверняка и было бы проще им обоим. Или же им троим, быть может.

Леголас помнит, как часто говорили ему самому, что он похож на отца. Это редко было комплиментом; он уверен, узнай отец об этом — о, нет, тот наверняка знал, — то ухмыльнулся бы. Привычно, знакомо и до ужаса ехидно — не улыбнуться в ответ не вышло бы.

Он помнит и что пусть всегда знал, что подобные слова не были ни похвалой, ни лестью, они все равно вызывали причудливое теплое чувство. Это, помнится, было приятно — на отца следовало быть похожим, он всегда, сколько себя помнил хотел быть похожим на него. Но он никогда не хотел быть им.

Леголас уверен, что у него нет дурной привычки жалеть о чем-либо сотворенном, о выборе, решении и действии — отец отучил и научил. Он, рассеянно разглядывая фигуру деда — подумать только!.. — приходит к мысли, что отцу благодарен: тот всегда помнил о границах. Отец мог говорить ему о долге, обязанностях и обязательствах, никогда не позволял забыть о том, что прежде всего они — король и принц, но всегда оставлял право сделать собственный выбор, как бы Леголасу не хотелось порой обратного.

Его ошибки всегда были лишь его ошибками. За последние несколько дней к и без того длинному перечню таковых — он готов поспорить — добавилась добрая сотня, и Леголасу оставалось лишь гадать теперь: ошибка ли то, что происходит сейчас?

Он не уверен, что хочет знать ответ, ведь «да» доставило бы излишнее удовольствие ядовитому, язвительному голоску, готовому выплюнуть чудное «я ведь с самого начала знал, что этим все закончится, что не стоило, не так, не теперь, не…», и сделало бы все слишком простым и правильным — привычным, предсказуемым и позорно ожидаемым. Без сомнения, проще было бы бросить все, успокоив насмешливо усмехающуюся совесть тем, что он попытался и не вышло — не беда, не из-за чего беспокоиться, можно жить дальше, будто и не было ничего.

«Нет», — означало бы, что он излишне много раз позволил себе поступить несколько… неправильно еще в самом начале. Что дальше будет сложнее, что эту жуткую и больную путаницу не разрубить и не сжечь единым редким движением — нужно распутывать, медленно, осторожно, долго.

Леголас останавливается на том, что не знает. Ничего не знает и знать не хочет; будущее при любом случае случится таким, каким ему случиться предписано. Быть может, он чересчур много думает о том, о чем печься смысла не имеет. Как глупо.

Орофер вздыхает тяжело, так, будто собирается сказать что-то важное, но никак не может решиться; воздух меж ними колеблется и дрожит напряжением, а Леголас в который раз хватается за юркую, скользкую мысль: называть мертвого, но не слишком родича по имени — щекочуще странно. Он привыкнет — разумеется, да, но когда-нибудь позже.

Леголас кусает губы. Быть может, ему тоже стоит кое-что сказать.

Он едва не смеется: оба молчат теперь, лишь взглядами продолжая друг друга прожигать. И, очевидно, зная, что тишину давно уже стоит разрушить. А, быть может, и нет — молчать с кем-то, с кем говорить есть, о чем, но не хочется, оказывается на редкость приятно.

В конце концов — ради Эру, это просто смехотворно! — они заговаривают одновременно:

— Я не мой отец, и Вы не мой отец, и у нас будет много проблем из-за этого, — скороговоркой, против обыкновения и приличий, выпаливает Леголас.

— Могу я обнять тебя? — скомкано бормочет Орофер. Совсем не по-королевски и отец так никогда не делал, — невольно думает Леголас, прежде чем подавиться воздухом.

— Да.

— Нет.

Оба растерянно моргают. Леголас с тяжелым вздохом прячет лицо в ладонях, безнадежно путаясь в словах, мыслях и смысле мироздания. Эру милостивый, почему это должно быть так сложно?.. На краткое мгновение он забывает, какое из последних слов принадлежит ему. Он, ради первых звезд, ни в чем теперь не уверен и ничего не знает.

Лицо Орофера приобретает красноречивое смущенно-раздраженное выражение, что, впрочем, мгновенно исчезает за знакомой и ненавистной Леголасу с детства чудной мраморной маской равнодушия.

Леголас, собравшийся было заговорить, вновь сбивается с мысли. Пожалуй, чересчур сложно.

— Нет. Да. Я не знаю?.. — это звучит до отвращения жалко; это звучит, как вопрос, что еще хуже. Он морщится, неловко отводит глаза. — Я ведь не он, помните? Вы не хотите этого на самом деле… Вы не этого хотите, я…

Он не договаривает: дед кривится в отцовской гримасе безмерного раздражения и нетерпения, дрожащего на краю гнева.

— Если ты не против, я желал бы оставить за собой право решать, чего я хочу, а чего нет.

Леголас упрямо вздергивает подбородок, втайне молясь Валар, чтобы мимолетный румянец смущения остался визави незамеченным. Но тщетно.

Однако отчего-то выражение лица Орофера вдруг смягчается, и Леголас не может не думать о том, что это лишь из-за того, что случайным жестом своим он вновь напомнил деду сына.

— У нас, несомненно, будет много проблем, — с некоторой обреченностью кивает тот, но неожиданно усмехается: — Твоему отцу лучше поторопиться с приездом — одному Эру ведомо, чем эти проблемы обернутся и чего будут стоить.

Леголас фыркает. Дышать отчего-то становится легче, пусть едва ли он успел заметить сковавший в одно мгновение грудь настороженный гнев. Быть может, он появился слишком, даже чересчур легко, как для момента общения с собственным дедом. Он, кажется, должен чувствовать вину из-за этого, но не выходит.

Леголас поднимает голову и вдруг понимает, что родич продолжает пристально, будто выжидательно смотреть на него. Дыхание сбивается — он знает, чего от него ждут. И с трудом — голова отчего-то становится невыносимо тяжелой, а тело наливается свинцом — кивает.

В разуме на краткое мгновение воцаряется, кричит и грохочет тишина. После приползают, шепчутся спутанные и робкие мысли.

Дед обнимает его осторожно, словно хрупкую, фарфоровую куклу, что того и гляди развалится на части, рассыпаясь на его руках. Его сердце так странно и мерно стучит совсем рядом, так же ровно и громко, как стучит всякое другое, но Леголасу чудится в его биении что-то старое и извечно необходимое. А еще от него едва слышно пахнет утренней туманной тоской, полевыми цветами и безнадежным, слезно-скорбным Морем.

Мысль о том, что это — совсем не его отец, никогда еще не давалась так просто.

***

От улыбки — кривой, горькой и отчаянной болят щеки и хрустит душа. Хочется плакать, кричать и смеяться одновременно, но Леголас позволяет себе лишь молчаливо тонуть в тяжелой хриплости сбивчивого дыхания, пестром балагане мыслей-надежд-страхов и скрипе мира под ногами.

Он бежит, не глядя под ноги и дороги не разбирая, не падает каким-то чудом, и останавливается лишь у тех самых ворот, лихорадочно быстро стуча, надрывно дыша. Леголас не хочет понимать, что творится сейчас в его разуме и на сердце; боль щемит и корежит все его существо, выворачивая наизнанку и потроша. Боль томительная, сладкая, режущая — будущее привычно скрыто от него.