Понять Элладана и Элрохира, хоронящих сестру, проживушую немногим дольше своего супруга, было на редкость просто. Они, кажется, поняли и его. Дальше уж как-то сложилось само собою — Леголас едва ли успел это заметить, чересчур занятый попытками разобраться в том, что творилось с ним в те времена. Но все же сложилось, и чудится, будто бы всех это устраивало.

Особенно устраивало владыку Элронда, невесть отчего решившего, что он должен присматривать за Леголасом, словно опасаясь того, что тот, поняв, что отец его — как, очевидно, считал каждый в историю посвященный — покидать Средиземье и свой Лес не собирается, выкинет какую несусветную глупость. На вкус Леголаса, подобная забота была, пусть и весьма трогательна, но слишком уж неуместна.

— И чего же ты хотел, лесное порождение? — насмешливо ухмыльнулся тот, кто, будто бы был Элладаном, с любопытством глядя на него.

— Ваш отец ведь был знаком когда-то с уже-не-королем Орофером? — игнорируя веселое фырканье другого брата, без обиняков спросил Леголас.

— Быть может и да, — нараспев протянул Элладан.

Элрохир вновь хмыкнул:

— Ada говаривал, что то было худшее знакомство за всю жизнь его.

Леголас устало потер виски, гадая, было ли сказано хоть единое слово правды. Узнать точным не представлялось возможным, а, значит, оставалось — к его вящему раздражению — поверить, да проверить. Чай лорд Элронд искренне ответить сумеет.

— Ваши достопочтимые отец с матушкой не строили планов на этот вечер? — вкрадчиво вопросил он, уже все для себя решив.

— Против твоего визита не будут, — в тон ему ответил один из близнецов — видят Валар, пытаться различить их — затея пустая, обреченная на поражение задолго до первой мысли о самой попытке. Что ж, он попробовал.

Однако планам Леголаса сбыться оказывается не суждено. Впрочем, нет, в определенной мере он все же своего добивается — появившись под вечер в привычной себе компании Гимли да близнецов, он прямо на пороге поместья бывшего владыки Элронда столкнулся с несколько бледным им самим в обществе своего дражайшего деда.

Мысль об уже обещанной встрече и фамильном упорстве — скорее уж, упрямстве — посетила его слишком поздно. Воспоминание же о ранних раздумьях о всей глубине чувств родича по отношению к пресловутым нолдор да гномам, заставило, криво улыбнувшись, попятиться назад. Ледяной же взгляд короля Орофера вынудил остановиться, забросив всякие надежды о бегстве и мирном разрешении давних разногласий.

Комментарий к Попытки понять

Я не знаю, какого черта делаю здесь в три ночи, и знать не хочу. Гм, с днем рождения меня?

========== Разрушенные ожидания ==========

Комментарий к Разрушенные ожидания

8.07.2021: не бечено

Орофер помнил Дориат, помнил огонь, помнил, как не успел спасти слишком многих и помнил испуганные, черные глаза сына, сорванным голосом зовущего мать. Теперь же с лица Трандуила на него глядели глаза другие — светлые, ясные, горькие, но горькие об ином, иначе; внук не понимал, не знал, не помнил.

В недоумении Орофер хмурится, молчит, да лишь глядит. Того достаточно — хрупкая иллюзия идет уродливыми трещинами, разбивается, хрустит осколками его воздушных замков. Скрипит и падает оглушительное осознание — Леголас не Трандуил. Он не видел, он не знал, он не чувствовал, не разделял. Внук о другом тосковал, о другом темные тени во взгляде, о другом кошмары. Трандуилов сын никогда не знал Дориата, едва ли слышал о нем что, не застал и последней войны — последней для Орофера, но не для мира — ни тех, что были до.

Леголас вырос, помнил и жил будто в ином мире, под иным небом, с иными мыслями, мечтами, тяготами. Орофер не мог понять его; они оба не могли друг друга понять. Орофер не желал его понимать — знал, у внука найдется тысяча причин для дружбы не то что с проклятым гномом, пусть с орком иль змеем каким, и знал, что он позволит себя переубедить, не в силах отказать незнакомцу с лицом сына. Орофер не хотел терять последнее, что оставалось у него от прежней жизни — ненависть, скорбь, надежды на отмщение; он ими дорожил, те старые, выцветшие чувства стали привычкой, едким воспоминанием; частью его самого.

Он мог — Эру милостивый, имел полное право — ненавидеть морготовых детей Аулэ, это было привычно, правильно, нормально. Орофер не собирался отказываться от своих повадок, не хотел ломать устоявшийся за тысячи лет уклад, не мог позволить невесть кому перевернуть порядки его жизни с ног на голову.

Слова теряются, разбегаются рыжими лесными муравьями мыслей. Орофер смотрит с обреченной тоской, предсказуемым разочарованием и зыбким неверием. Набатом бьется ядовитая насмешка: не могло быть все хорошо, не могло наладиться, не мог внук быть сына отражением.

Он рвано вздыхает, кусает щеку, глазами скользит по пыльному золоту песков, каменной кладке, редким клочкам пожухлой травы — всему, лишь бы взглядом не столкнуться с упрямым Трандуиловым взором. Орофер глупо думает, что встреться они взглядами и это станет реальностью, с которой ему придется жить.

Гнева нет — лишь пустота, жадная, голодная, шипящая. Орофер открывает было рот, и вновь теряется, путается, не находя слов. Стоящего перед собой он не знает, а происходящее кажется лишь дурным сном да воображением темной игрой — он хочет верить.

— Как ты только мог?..

Орофер не договаривает — кривится, губы кусает, давясь отчаянием собственного голоса и утопая в зыбких болотах непонимания.

Однако и этого хватает — Леголас вспыхивает. Внук смотрит упрямо, враждебно, плотно поджав губы и зло сузив глаза; сам додумывает и обвинительные речи, читает по горькой ржавчине во взоре предка жалящее разочарование, легко угадывает собирающиеся тучи ярости.

Орофер молчит, себя не узнавая, и пустым взглядом буравя сына Трандуила. Тихая злость — не в его привычках; прежде он распалялся быстро, буйствовал ярко, не таясь, шипя проклятья, свирепствовал, не стесняясь в словах, желая лишь ранить больнее, правоту свою доказать. Кричал, бранился, цедил сквозь зубы, глядел с презрением, уничижительно… но отчего-то не теперь.

— Это моя жизнь, — Леголас и сам шипит, лесной медянки не хуже, склоняет голову набок — точь-в-точь как Трандуил в мгновения циничного интереса да вымеренной до последней капли злобы. — Ваше прошлое — история и не моя забота. Я делаю так, как считаю нужным, правильным, Ваши предрассудки и предубеждения…

Орофер горько усмехается: дитя, сущее дитя. Слов Леголаса, каждое из которых ранит отравленным клинком сердце, он не слышит, с придыханием наблюдая за тем, как родные Трандуиловы черты искажают давно знакомые решительность, гордость и напористость. Знакомый, до боли знакомый, норов, тошнотворно родная стальная самоуверенность и жесткий огонь в заострившихся чертах, в каждом движении — Орофер узнает, помнит, любит.

Ему знаком этот вздернутый подбородок, ледяной, непоколебимый взгляд и та самая привычка выделять каждое слово, ядовито растягивая гласные, чеканя слоги. Леголас не ждет его возражений, попытки развязать спор, медленно перетекающих в ссору — говорит торопливо, сбивчиво, гневливо. Орофер узнает и это — сам ведь такой же. И потому молчит.

— …он мой друг. — На этой фразе мир Орофера скрепит и рушится, трещит по швам, разваливаясь карточным домиком надежд, сладкой лжи и иллюзорного покоя.

Во взоре внука — морской шторм черного пароксизма исступленности. Во взоре внука, такого незнакомого мыслями и сущностью, но больно родного лицом и манерами, что-то страшное, причудливо темное — так темнели, погасая в черных столпах пламени звезды в самую ненавистную его ночь, так сгорала его жизнь, так падали, умирая, небеса.

Орофер помнит, как он умирал: было спокойно, сонно, и монотонно страшно — от черного взгляда Трандуила, от горькой крови, в которой он захлебывался, и причудливо грязного неба. Орофер знает, за что умер, знает, из-за чего мог бы умереть и хотел бы в тот день, когда небосвод заплыл красными чернилами впервые для него.