Трандуил позволил себе когда-то незримо давно такую глупость как привязанность. Не к живому, не к эльфу иль даже смертному — к Лесу. Безмолвному созданию Эру, разума и души лишенному. Но так было нужно. Он пролил кровь, дал клятву и прошел морготов обряд, став тем, кем являлся сейчас и кем стать всегда должен был. Такова судьба, его путь, каким бы сложным, да путаным тот бы ни казался.

Этот Лес стал его жизнью, даря смысл тому существованию на грани бытия, что вел он долгие столетия подряд, медленно утопая в черных водах собственной души. В этой земле была его кровь, в древах — сила, в воздухе — вся жизнь. И Трандуил знал, до тошноты хорошо осознавал, что со смертью Леса придет и его конец. Но отчего-то не жалел о том вовсе, будто бы и в самом деле помешавшись…

На свете нет ничего дороже жизни — это он знал всегда, превыше всего ценя и свою жизнь. Но умереть вместе со своей землею казалось до странности правильно, пусть и едва ли Трандуил смерти жаждал. Он хотел жить — хотел думать, что действительно желал того — но вместе с тем до боли прекрасно понимая, что жизни в случае смерти лесов Эрин Гален не бывать. Не для него.

Крепко сжав кулаки он заставляет себя подняться на ноги, стискивая в пальцах и рукоять меча. Бой не окончен вовсе, все только начинается — Трандуил уверен. Войны не длятся пару часов, не длятся день-два, нет, никогда. Битвы, сражения — быть может и да, но не войны.

Схватка начинается со звоном стали да острым звуком спущенной тетивы, завершаясь глухим стуком последнего тела, на землю тряпичной куклой осевшего. Война же начинается убитым часовым, черными огнями, да страхом, что сковывает, до костей пронимая. Трандуил за свою жизнь повидал слишком уж многое, чтобы не суметь в тот час ясно понять для себя лишь одно: война, начатая тысячелетия назад закончится наконец лишь сейчас.

И только от них — от него — зависит чем — прахом ли сгоревших деревьев и пеплом сожженных тел тех, кому умирать бы и не следовало никогда, иль черной кровью проклятого морготова отродья, землю пропитавшую. Трандуил знает, что гибели своего народа допустить не может — права попросту не имеет, не теперь. Ему нельзя ошибиться, нельзя оступиться, малейший промах значил бы теперь конец всему.

Поражения он себе позволить не может — слишком уж цена высока. Пред глазами вновь встает болезненно-детское, все еще тошнотворно юное, лицо сына с ярко пылающим взором, вынести который Трандуилу давно уж не по силам. Такова цена проигрыша.

Он обещал Леголасу эту победу, а, значит, обещание сдержит. У его сына будет чистое небо над головою, будет и то самое невыносимо светлое будущее, получить которое самому Трандуилу так никогда и не удалось. Его сын достоин жизни в мире, достоин покоя.

Трандуил не хочет — попросту не может заставить себя — думать о том, что с сыном сейчас. Жив ли, здоров, где теперь он, с кем… Что стало с ним, как изменился и изменился ли, куда завела его судьба, как жизнь извернулась, каким вернется. Он вернется, обязательно вернется — Трандуил знает. Леголас ведь обещал, он всегда сдерживал обещания, да клятвы. Прежде — да.

Сын возвратится, когда-нибудь позже, когда все закончится наконец, завершившись тем самым, невозможно счастливым, финалом родом из древних баллад, в который Трандуил не верил еще с детства. Но Леголас, помнится, напротив, те сказания особенно сильно любил.

Его сыну отчего-то всегда нужно было знать, что тот самый «конец» — непременно будет, и, разумеется, Трандуил не мог не солгать ему, опрометчиво обещая, что будет когда-нибудь и пресловутое «долго и счастливо». Нет, не будет, не для них, не для него — уж точно. Трандуил давно уж в это «счастливо» верить перестал, считая вместе с тем, что и «долго» несет за собою лишь проблемы.

И был прав, как оказалось веками позже. Долго, как вдруг стало ясно, как правило, значит лишь чуть больше боли, горя, да страха, чем живой вынести способен, а счастливо и вовсе не существует. Он рвано выдыхает, с трудом пробираясь все глубже в чашу сквозь поваленные стволы деревьев, да серебряные сети паутины.

В голову отчего-то лезут мысли излишне странные, диковинные порою, но то, быть может, лишь к лучшему — сил думать о том, что происходит сейчас, совсем рядом, у него нет более. Его народ, его воины умирают где-то там, незримо далеко, страшно близко, руку только протяни… Кричит, шепчет на тысячи голосов, ветром в ветках да листве, вопя, лес, ужасающе медленно погибая, задыхаясь в проклятом огне, орками разожженном.

И Трандуил, чудится, впервые в жизни не знал что делать должен, разрываясь меж желанием отбросить всякое здравомыслие и ринуться в бой, иль затаиться где, собирая воинов да после ударить единым войском. Бездействие да невыносимо долгие блуждания в потемках в поисках и мучительно долгом ожидании невесть чего душили его, убивая ядом в сто крат хуже любой отравы.

Решение он принимает молниеносно, не сомневаясь ни мгновения — зачем? Меч призывно поет в руке, и Трандуил криво усмехается, рассекая в клочья седую паутину. Мерзость, уродство и искажение — тому не место было в его королевстве. И будь он проклят, если эту проклятую падаль не истребит, уничтожив абсолютно все, до последнего. О цене и последствиях позже разговор пойдет, да и едва ли то теперь важно.

Ветки бьют по лицу, и он едва не падает, споткнувшись о лежащее в корнях гигантского древа тело орка. Труп, вернее. Колючки рассекают кожу, расцарапывая в кровь руки, но Трандуил лишь морщится, продолжая свой странный путь, пока, наконец, не оказывается на очередной поляне.

В нос ударяет резкий запах крови и пота, но не успевает он оглядеться, как повинуясь тревожно зазвеневшему инстинкту, припадает к земле, откатываясь в бок. Рядом излишне громко бьется чужое сердце, и Трандуил без труда различает и тяжелое, рваное дыхание урук-хая. «Слишком просто для того, чтобы промахнуться», — рассеянно думает он, вонзая кинжал в податливую плоть.

Вокруг дикий калейдоскоп из крови, трупов и боли, а в воздухе разлился тошнотворно-приторный аромат смерти. С тихим вздохом он опускается на колени, застывая на миг.

Просто глядит, прежде чем нахмуриться еще сильнее, и отрешенно, будто по привычке и не замечая того вовсе, закрыть глаза мертвому воину, мальчишке совсем. Кем он был, как звали его, о чем мечтал, чем жил?.. Дитя ведь еще сущее, едва ли больше пары сотен лет наберется. Ждет ли его дома мать, жив ли до сих пор отец? Трандуил отворачивается, не найдя в себе сил смотреть. Разрушенная судьба, будущее, перечеркнутое одной единой отравленной стрелой в сердце.

Он лишь поджимает губы, поднимаясь на ноги. Знает — о том думать будет позже, лишь когда все завершится. В равнодушной тьме своих покоев, оставшись наедине с самим собой — едва ли можно придумать что-то хуже. «Если все завершится», — ядовито шепчет голосок на периферии сознания.

Голова очередного орка с глухим стуком падает наземь и Трандуил опускает руку с мечом, устало думая, что сейчас отчего-то вовсе не хочет, чтобы та война закончилась счастливым финалом для него. Удачные концы не для него, это Трандуил за все прожитые годы понял до тошноты хорошо. Слишком уж многое натворил, слишком многих погубил, чтобы достойным того быть. И это, быть может, к лучшему.

На лицо брызгает кровь и он кривится, оттирая с губ черные капли. Это вызывает лишь приступ тошноты и брезгливости, как ни смешно. Даже после стольких лет и битв что-то еще способно вызвать в нем омерзение? Забавно, право слово.

Удар, поворот, отразить, в оборону уходя, да вновь ударить. Все на чистых инстинктах, навыках, вбитых в самую подкорку сознания. Черная стрела пролетает у лица и он едва увернуться успевает — острие мажет по скуле, рассекая кожу. «Лишь бы не отравленная», — думает мимолетно, но шаг отступая и вперед руку с кинжалом выбрасывая. Орк падает с глухим стоном, но Трандуил уже и вовсе о нем забывает, замирая.

На поляне повисает звенящая тишина, столь странная для леса. Он оглядывается по сторонам, подмечая еще живых воинов расправляющихся с последними орками, в живых оставшимися. Кажется, сражение здесь окончено. Трандуил тяжело вздыхает, стирая капли пота со лба и одним коротким взмахом подзывает стражей, молчаливо приказывая следовать за ним.