Трандуил, по правде сказать, и сам толком не знает, зачем же ему это. Уж точно не ради сокровищ драконьих — не только ради них одних — не настолько он и мелочен в конце то концов. Он никак не может понять того странного чувства, внезапно вскружившего голову.

Причиной тому был Торин Дубощит, как ни горько признавать. Его приход словно развеял тяжелую дымку морока, став легким летним ветерком, одним своим порывом ненароком изменив ход истории. Гномы не эльфы, как никогда и не были хоть чуть похожи. Другие, иные, более настоящие — как вдруг полыхнула мысль при той их диковинной встрече.

Нет в них и тени той размеренности, степенности и извечного эльфийского равнодушия, показного иль истинного — Трандуил так до сих пор и не разобрался. Легко потерять к жизни всякий интерес, безнадежно утонув в покрытых золотым налетом пучинах времени, когда впереди без малого вечность; и сложно оставаться хладнокровным, впустую убивая года на молчаливое созерцание звезд да небес, как любили делать века назад, когда жизни отмерен точный срок.

Бессмертие Старших Детей никогда не сравнить с долгой, но конец все же имеющей, жизнью народа, волею Аулэ, да забавой случая, созданного. Нет, то иное.

Жить ведь тоже нужно уметь. Уметь забывать и помнить, уметь просто отпускать и держаться. Сам же он давно запутался в бесконечно быстром течении веков, напрочь позабыв все даты и сроки — нужды в том как не было никогда, не возникло и теперь.

Трандуил жил. Жил своим народом и королевством, жил только разгорающейся судьбою сына и непрекращающимися войнами за свободу, жил тенями прежней войны и отблесками мира будущего, что увидеть ему самому едва ли было суждено. Просто жил, с трудом балансируя на тонкой грани меж жизнью истинной и заурядным существованием. Жил по всем правилам, порядкам и традициям, играя роль идеального короля для лесного народа, каким его всегда хотели видеть.

Эльфийским принцам нечасто удается стать королями, и то, быть может, к лучшему, но задумываясь о том долгими вечерами, пропитанными пряным ароматом вина, на языке чистой кровью отдающего, да треском огня в камине, что слишком уж часто ему, по юности желали короны. Помнится, мать, когда-то же невозможного давно, будто в другой жизни, любила вплетать сыну в волосы пышные цветы с полей Дориата, на манер королевского венца; подолгу, словно забывшись, смотрел на него и король Тингол, хмуро, горько и тошнотворно устало.

Трандуил коронованного родича едва ли когда понимал, предпочитая обходить брата своего деда, того взора, до костей продирающего, всегда по привычке боясь. Но, наконец, понял всего несколько тысячелетий назад, впервые взяв на руки собственного сына и как никогда прежде ощутив тяжесть короны на голове. Не дар и не благо — проклятие, ноша. Такого не желают тем, кого любят, кем дорожат.

Именно та корона сделала его тем, кем он сейчас является, изломала, подавила, вместе с тем заставляя стать кем-то совершенно иным. И то, быть может, на благо было.

Нельзя стать королем, нельзя занять вдруг чужое место, попытавшись отыграть незнакомую роль, да примерить маску, по швам расходящуюся. Торин Дубощит давно уж забыл о том, как быть настоящим правителем своему народу; ему никогда не быть королем истинным — Трандуил понимал это, как понимали слишком многие. Эребор с таким-то государем падет и падет до смешного быстро. Воину, кузнецу иль кем сын Трайна был эти два столетия, не стать поистине достойным трона — нет, никогда.

Королями не рождаются — кровь лишь может проложить дорогу к трону, но удержать на нем должно нечто куда большее. Королями становятся через ошибки, боль и смерти, без того никак, уж он-то знает, а у Дубощита времени на то банально не было.

Эребор падет — то лишь вопрос времени, и, ему бы самому стоило в начале еще забрать то, что народу синдарскому испокон веков принадлежало, да уйти, оставив гномов умирать в гордом одиночестве, если б только Леголас, этот проклятый мальчишка, не вытворил нечто совершенно невозможное в лучших традициях своей семьи, спутав все планы. Но его сын, очевидно, решил пойти по отцовским стопам, с завидным упрямством творя сущие глупости. Воспитал на свою голову собственное подобие, что называется. Просто очаровательно.

***

Трандуил в рассеянности бредет по пустынным улочками давно заброшенного Дейла. Здесь словно смерть поселилась — отрешенно думает он; рассекает меч воздух, падает на земь голова очередного орка.

Вокруг тела — сотни, тысячи, замершие, теперь уж навсегда, с диковинными восковыми масками страха и гнева на лицах — эльфийских ли, людских, гномьих. Его бросает в жар. На миг кажется, обернись он, брось краткий взгляд и вновь ужасающим стеклом блеснут погребенные в паутине памяти глаза отцовские, странной решимостью и покоем — вечным покоем — сверкнут и болезненно родные глаза той, что удержать он так и не смог.

Он, пожалуй, пережил слишком уж многих, чтобы остаться прежним. Тем, кого так любила мать, и кто до странного беззаботно мог хохотать в полный голос, подставляя лицо золотым лучам Анара, жарким днем вечного лета Дориата. Одним из тех, каких когда-то были мириады.

Война имеет странную привычку уродовать, ломать, пусть не так сильно, как само время, но едва ли мягче. Но, в конце концов, Трандуил давно уж не был малым дитя, чтобы перемены в себе списывать на это, нет; его, как и каждого из живущих постоянно меняла сама жизнь, и лишь от событий, в которые он позволял себя втянуть, зависело, в какую сторону. Животный, первобытный страх охватывает его совершенно внезапно, разом заставляя исчезнуть все мысли из головы, оставляя лишь одну, болезненно горькую.

Сейчас он ищет лишь одно-единственное тело; все остальное давно уж роль перестало играть. Нужно, необходимо, найти Леголаса, убедиться, что он жив и в порядке, защитить, уберечь, увести, пусть даже силой. Его сын не должен пострадать, ни один волос не упадет с его головы, пока он, Трандуил, жив. Но сына, словно в злую насмешку на все его переживания и страхи, нигде нет.

Трандуил падает на колени, в лихорадке разгребая трупы; кровь и грязь пачкает руки, а стражники в растерянности что-то бормочут, не понимая, что на владыку нашло. Но в голове набатом бьется одна только мысль: «найти», и ни о чем ином он сейчас думать не способен вовсе.

Король вздрагивает, громко втягивая воздух и пред глазами на миг мутится — ему на мгновение кажется, будто совсем рядом родным золотом засияли сыновни косы, но нет; то кто-то другой, незнакомый, с чужим лицом, перекошенным предсмертной гримасой, с чужими, широко распахнутыми, глазами. Сердце, на миг остановившееся, вновь начинает биться.

Он все еще отчаянно лелеет непозволительно наивную надежду на то, что сын жив. Пусть ранен, пусть злится и ненавидит, пусть сходит с ума в крике и боли от смерти товарищей, но жив и это сейчас для Трандуила главное.

Леголас волен думать, чувствовать и поступать так, как считает нужным, для него же важно лишь одно: чтобы его сердце по-прежнему стучало в груди. Больше ничего не нужно, ничего… К Морготу все сокровища, к Морготу проклятых гномов и Торина Дубощита, ему необходимо только лишь знать, что его сын жив.

Валар, зачем он вообще ввязался во все это?.. Армии орков и варгов слишком уж превосходили их по количеству, и в тот момент не оставалось совершенно ничего, кроме того, чтобы объединиться с проклятыми смертными.

Трандуил последовал предложению Барда, новоявленного людского короля, как наименьшему из зол; горе-военачальники людей и гномов расположили своих воинов на склонах горы, преследуя едва ли выполнимую цель — поймать орков в ловушку в долине между отрогами. Свою же армию он расположил на южном отроге; люди же и гномы заняли позицию на восточном. Помнится, тогда-то он и видел в последний раз Леголаса — в редкой компании его дружков.

На рыжую бестию, отпрыска Халлона, надежды не было — безумный мальчишка вполне способен был утянуть Леголаса в самый эпицентр битвы на смерть, забавы ради; и потому Трандуил лишь мечтал о том, чтобы благоразумия третьего из этой чудной компании, кажется, Таурендила, хватило на то, чтобы, как и всегда, образумить товарищей, не позволяя ни одному умереть столь глупым образом. И умереть вообще.