На очередном сходе поселковой общины Иван предложил собрать деньги (кто сколько может) на постройку церкви в селе своими силами. Собрание одобрительно загудело:

– Добрая думка.

– Ужо давно надыть!

– На энто дело и денег не жаль.

Были и сомневающиеся:

– Смогём ли сами-то?

– А игде матириялы – то брать?

Горячо поддержал предложение Ивана, его лучший друг Порфирий Костылев:

– Мы люди Божьи. Неужто такое благое дело не осилим всем обчеством? А то, што жа? Што покреститьси, што повенчатьси, за тридевять земель ехать надыть? А про отпевание ужо и не думай!

– Осилим! Сдюжим! Бог поможет! – зашумели общинники.

Вот так и пришли к согласию. А через месяц, как собрали деньги, закипела работа. В ней приняли участие, почитай, все сельские мужики, акромя самых хворых. Иван и Порфирий выделили на это Богу угодное дело самые большие пожертвования. Но тем никогда не кичились* и в заслугу себе не ставили. Спустя год в селе появилась небольшая, красивая церквушка. И в великие праздники разливался над селом благостный малиновый звон, привнося в сердца селян ещё большую веру и ощущение защиты от всего пагубного.

Воспоминания Ивана были прерваны грозным окриком Митюньки: Тпрууу!

Подъехали между тем к полянке, где надо было выставить ульи. Дружно принялись за работу. Перво-наперво посыпали не успевший стаять снег золою, чтобы скорее сошёл. Нашли колышки с прошлогодними метками и расставили ульи точно так, как в прошлом году. Иван открывал летки у ульев, обходя их только с одной стороны. Смотрел, как ведут себя пчёлы после длинной зимовки, как медленно улетают они в сторону юга.

– Часа два, поди, кружить будуть, Гришка, подрамники вынай, почистить надыть. Шалаш поправить тожа надыть, опосля новый срубим, – приказывал Иван сыну, – делов до лешего, к вечеру надыть поспеть.

Так отдавая наказы сыновьям, переходил Иван от улья к улью, справляя привычную работу. Нелегко далось ему освоение пчеловодства. Дело новое, совсем не знакомое, что ульи построить, что за пчёлами ухаживать. Бывало, и дохли пчёлы и в родной лес улетали. Поди-ка, отыщи их, да снова рой в улей верни.

А начиналось всё с детской шалости. Как-то собирая зрелки*, да грибы в лесу, наткнулись они с мальчишками на большое старое дерево с дуплом.

– Гляньте-кось, дупло! Должно, белка живёт, а можа и куница, – важно сказал Порфишка Костылев, лепший дружок Вани.

Ребята подошли поближе, пытаясь рассмотреть дупло, расположенное довольно высоко на дереве. Но среди густых, зелёных ветвей, которые к тому же, качал внезапно налетевший ветерок, разглядеть то дупло было не так уж легко.

– Можа, слазить? Поглядеть дюжа хочетси, ктось тама схоронилси? – молвил Порфишка и стал быстро карабкаться по веткам вверх по дереву.

– И я хочу! – подхватил Ванятка и полез за другом с другой стороны дерева.

Когда мальчики поднялись почти до дупла, они поняли, что здесь живут не мирные бельчата или кунички, а дикие пчёлы.

– Тикать надыть, слазь, покусають! – зашептал громко Порфишка.

– Ну, уж нет! Я мёду спробовать хочу. Сказывають, уж больно вкусен, можа теперича пчёл не дюжа много, – ответил торопливо, так же шёпотом, Ванятка и полез выше к дуплу.

Мёд он тогда попробовал и узнал, что не обманули люди: очень вкусен тот медок. От пчёл досталось всем, но пуще всех Ване. Пока шли до дому лицо и руки Ванятки вздулись, как тот лёгкий шар, что видел он однажды на ярмарке, в прошлую пасху. К вечеру Ваня метался в беспамятстве. Над ним хлопотали мать и знахарка Прасковья. Прикладывали к местам укусов пчёл жидкую кашицу из размятых трав и тряпицы, смоченные в отварах, да поили его горькими настоями. Через три дня Ваня открыл глаза и увидел, наконец, дневной свет. А когда совсем поправился, то так получил от отца хворостиной, что надолго забыл, как по дуплам лазить:

– Станешь ишшо за медком диким лазить? – приговаривал отец, хорошо охаживая Ванькину задницу хворостиной, – Ишь, чаво удумал, шельмец! Не помер едва, кабы не мать. Прошшения проси, антихрист, да смотри мне теперича. Впредь – ни-ни…– грозил батюшка той же хворостиной.

Наказание отца Ванятка запомнил, да только вкус мёда не забыл и всё твердил про себя:

– Вот вырасту, бортником стану.

И с той поры, как видел он на ярмарках людей торгующих мёдом, то, дотошно выпытывая, собирал по крохам все сведения о пчёлах. Одно огорчало Ивана, грамоты у него не хватало, умел подпись на бумагах ставить, да псалтырь по слогам читать, вот и вся грамота.

Всё приходило постепенно, через преодоление незнания и множественные ошибки. Но Иван не отступался, продолжал своё дело, и был вознаграждён за своё упорство: приспособился к пчеловодству. Как только отделился от отца, стал Иван помаленьку пчёл разводить. Теперь пасека разрослась, и в его хозяйстве было уже девять ульев.

Работа продлилась до вечера, домой вернулись, когда солнце уже клонилось к горизонту и веяло холодом с реки, а закат багряным цветом опускался к земле, потихоньку сползая с крыш.

Помылись в баньке, истязая друг друга пахучими берёзовыми вениками до сладкой истомы во всём теле. Вечерить сели в одно время с вызвездившим небом и ярким золотым месяцем, словно зацепившимся за краешек крыши избы.

*ендовочник – сосуд для браги.

*ества – праздничные угощения.

*заедки – сладкие закуски.

*понесла, на сносях – беременная.

*кичиться – важничать, подчёркивать своё превосходство.

*зрелки – лесные ягоды.

Глава 4

Венец любви

Павел кружился с Машей в вальсе, и всё в голове его кружилось от волнения и радости. Он чувствовал через тонкую шёлковую перчатку маленькие трепетные пальчики Маши. Ощущал её лёгкое, почти невесомое тело другой рукой, положенной ей на талию. Он видел её мраморное с лёгким румянцем личико. Ореол её тёмных завитков, игриво выбившихся из причёски. Её пушистые ресницы, прикрывающие бархатно-карие глаза, сияющие радостью. Сердце Павла часто билось. У него перехватывало дыхание и хотелось, чтобы танец длился как можно дольше или совсем не заканчивался. А Маше казалось временами, что она вовсе не касается пола, а парит на лёгкой, почти осязаемой волне вальса, полностью полагаясь на поддержку партнёра. Но, увы, всё имеет свой конец, и танец вскоре тоже закончился. Павел проводил партнёршу до места рядом с её отцом. Маша присела в неглубоком реверансе. Павел, произнося слова благодарности, наклонился к её руке для поцелуя. Он почувствовал запах её тела, тонкий аромат духов и осознал, что эта девушка волнует его, как никакая другая из знакомых ему дам.

Возвратившись к матушке, Павел сразу же пригласил на польку дочь Аполлинарии Андреевны, Верочку. Затем ещё провёл два танца со знакомыми дамами. Ему уже не было так скучно. Но, с кем бы он ни танцевал, взгляд его сопровождал Машу, порхающую в танцах с другими кавалерами. По этикету, все её танцы были расписаны задолго до бала, и на каждый из них у Маши уже числился какой-то кавалер.

Бал закончился около пяти утра. Дарья Кирилловна дремала, сидя в кресле, Павел подошёл к матушке, коснулся её плеча:

– Матушка, простите меня. Вы верно очень устали? Сей же час едем домой. Бал закончен, многие гости уже разъезжаются.

– Да, да, друг мой, пора и честь знать, – произнесла Дарья Кирилловна спросонья.

Весь обратный путь и дома, лёжа в постели без сна, Павел был полон дум о Маше. Яркий месяц освещал стены и потолок спальни Павла, создавая причудливые картины из теней. Павлу опять виделся бал, танцующие пары и образ Маши. Он вспоминал её нежные губки, маленькую девичью грудь, вздымающуюся при сбившемся дыхании, её тонкие руки, с изящными пальцами в белых перчатках.

– Богиня, богиня… – шептали его уста.

Уснул Павел, когда утро уже властвовало над тьмой ночи. Постепенно гасли фонари на улицах и в комнате царили голубовато-серые краски неприветливого, скупого на солнечные лучи, зимнего рассвета.