Вот где можно отдыхать месяцами, думал Глорский. Вставать рано утром, вместе с солнцем, купаться в холодном ручье, пить парное молоко, писать на грубо сколоченном деревянном столе в маленькой комнатке с видом на горы… В обед купаться, загорать, ловить самим сплетенной из лески сетью форель и потом смотреть, как жарят ее на огромной, обильно политой подсолнечным маслом сковороде, в тени старых яблонь. А вечером уйти в горы… До самой ночи… Когда станет темным лес и едва различимой тропинка. Возвращаться быстро, почти бежать, оглядываясь по сторонам, прислушиваться к непонятным ночным шорохам. Запыхавшимся, счастливым выбраться к станице и, поужинав горячей картошкой с шипящей салом яичницей, читать далеко за полночь какой-нибудь старый-престарый, обтрепанный, пахнущий валерьянкой и мышами роман про рыцарей, походы, отравленные кинжалы и страстную любовь…
Но вряд ли это когда осуществится, хотя, казалось бы, чего проще: договориться с хозяином и приезжай в отпуск… И денег-то всего уйдет с сотню.
В одном из омутов громко всплеснула рыба. Глорский вздрогнул и по привычке посмотрел на часы, не обнаружил их и вздохнул. Часы были хорошие, с будильником. Тогда были модны часы с будильником. Их купила ему жена в день рождения. Вернее, тогда она еще не была его женой, а лишь невестой. Даже не невестой, а просто так… Они еще не решили, поженятся или нет, потому что им и так было хорошо. Они гуляли по городу, пили пиво в дешевых кафе, целовались под предусмотрительно разбитыми фонарями в темных аллеях парков. Глорский приезжал к ней в город на воскресенье из районного центра, где он работал учителем литературы. Как она стала его женой? И почему именно она? Глорский с удивлением обнаружил, что за восемь лет совместной жизни этот вопрос впервые пришел ему в голову.
РАЯ
В селе вокруг Глорского сама собой образовалась группа. Что-то наподобие литературного кружка. Собирались по вечерам, в основном в субботу, у Глорского на квартире. Он снимал небольшую комнатку на окраине поселка у одной довольно странной пожилой четы. Хозяином домика был Степан Степанович, маленький человечек с плутоватым лицом и большим красным носом. Когда Степан Степанович надевал свои бесформенные брюки и большую клетчатую кепку, то становился очень похожим на клоуна из посредственного цирка. Сходство довершало еще то, что Степан Степанович считал себя очень остроумным, хитрым человеком и на этом основании никогда не отвечал прямо на вопрос, а все чего-то хитрил, уходил в сторону и загадочно подмигивал. Супруга же его, наоборот, была женщиной категорического характера, называла своего мужа шутом и глубоко презирала его, как человека легкомысленного, бездельника и мота. Она имела на это все основания, так как Степан Степанович, в прошлом работавший на вредном производстве, хотя и всего-то каким-то заготовителем, с пятидесяти лет находился на пенсии, целыми днями ничего не делал, шатался по поселку, собирал невероятно глупые слухи и потом доводил ими свою супругу, несмотря на опасность этого занятия, так как Варвара Михайловна, в отличие от Степана Степановича, была женщиной крупных габаритов и, что самое скверное, не обладала чувством юмора, а потому в ответ на свои загадочные штучки Степан Степанович нередко получал вполне материальные увесистые оплеухи.
Публика, которая собиралась в доме Степана Степановича, была самая разношерстная. Вход не был запрещен никому, даже бухгалтеру винзавода, неизлечимому графоману, который умел рифмовать передовые статьи в толстой линованной книге «дебет – кредит». Бухгалтер читал стихи каждый вечер нахраписто, с завыванием, от которого по коже пробегал мороз, часа два подряд, и два часа все безропотно слушали его и даже потом хвалили, так как вместе с зарифмованной книгой «дебет – кредит» бухгалтер приносил в портфеле бутылку спирта и килограмма два хороших яблок.
Приходил еще пенсионер, тоже писавший стихи. Но хорошие ли стихи писал он или плохие, узнать было невозможно, ибо во время чтения пенсионер сильно волновался, заикался и не мог вымолвить ни слова. Потом, махнув рукой, он скромно садился в уголке и лишь покашливал оттуда и звенел своими медалями.
В основном же собирались школьники-старшеклассники и рабочие ремонтного завода. Школьники держались степенно, особенно девушки; приходили лишь почему-то одни хорошенькие. Они смотрели на каждого читавшего свои вещи широко раскрытыми большими карими, серыми, черными, бирюзовыми, зелеными глазами, и от них исходил волнующий аромат молодости, духов и безмолвного восхищения. Иногда какая-нибудь из школьниц после долгих уговоров соглашалась прочесть свои стихи, и тогда розовые губки что-то лепетали про цветы, соловья, последний листочек, сорванный ветром, про разбитую любовь и конченную жизнь. Девушка говорила так искренне, в ее глазах стояли такие крупные красивые слезы, что просто язык не поворачивался критиковать, и все горячо хлопали.
Баталии развертывались лишь между рабочими ремзавода. Тут уж правду-матку резали в глаза, невзирая ни на какие дружеские отношения, и зачастую несправедливо.
Арбитром всегда выступал Глорский. Его слово слушала с уважением. Авторитет Глорского особенно вырос после того, как к нему приехал корреспондент одного из популярных журналов, написал очерк об их литобъединении и напечатал подборку стихотворений и один рассказ его участников. Когда Борис читал свои произведения, то комната забивалась людьми до отказа, а некоторые даже тянули шеи из коридора. Глорского обычно никто критиковать не решался, а если и критиковали (вернее – «делали замечания»), то лишь по мелочам, в основном же его вещи получали восторженную оценку.
Лишь один человек никогда не высказывал своего мнения – инкассатор госбанка по фамилии Кустов. Это был молчаливый замкнутый человек с длинным носом и пышными бакенбардами, очень похожий на Пушкина. Он приходил, когда хотел, и мог уйти в самом интересном месте. Если его просили высказаться по тому или иному произведению, он лишь презрительно фыркал, словно ему была неприятна даже сама мысль об этом. Глорского очень раздражал этот наглый тип, но он не мог запретить ему посещать свою квартиру, иначе тогда был бы нарушен основной принцип кружка, начертанный на ватмане и вывешенный на стене: «Любой читает любое». Особенно часто фыркал Кустов во время чтения произведений Глорского.
Неизменным посетителем литературных вечеров являлся Степан Степанович. Обычно он вел себя смирно и почтительно, но когда приходил слегка подвыпивши, то вставлял по ходу чтения ехидные реплики, задирался и вообще держал себя нетактично.
Иногда приходила послушать хозяйская дочка Рая. Рая приезжала к родителям из города в месяц или в два месяца раз, когда ей становилось скучно, а заодно набрать традиционных деревенских деликатесов к празднику: сала, яиц, парочку откормленных специально для любимой дочки гусей. Когда она появлялась в комнате, а появлялась она всегда неожиданно (резко открывалась дверь, ведущая на хозяйскую половину, и в дверях, как в раме, возникала красивая женщина с высокой прической, похожая на средневековую графиню), читавший вдруг спотыкался на полуслове, сидевшие ближе к дверям вскакивали, уступая место. В комнате на несколько мгновений воцарялась тишина, которую вдруг нарушало презрительное фырканье Кустова. Рая сдвигала брови и, сделав жест, благодаривший по-джентльменски настроенных литераторов, оставалась стоять. Она была очень эффектна в только что входившем тогда в моду костюме джерси красного цвета, в черных чулках со стрелками и туфлях-лодочках. Но особенно ей шла высокая огненно-каштановая прическа, которую еще не умели делать в райцентровских парикмахерских. Глорский знал о Рае тогда немного. Во-первых, потому что родители совсем о ней при посторонних не говорили (мать любила ее молча и, очевидно, очень сильно, а Степан Степанович, если речь заходила о дочери, впадал в свое обычное шутовство: подмигивал и рассказывал непонятные притчи). Во-вторых, у Глорского намечался роман с только что приехавшей хорошенькой преподавательницей физкультуры, которая ему очень нравилась И, в-третьих, Глорский никогда не занимался женщинами, которым он был антипатичен А в том, что он не нравился Рае, Борис был уверен Во время приезда она почти не разговаривала с ним, и когда Борис попадался ей навстречу, она шла на него, словно Глорский был пустым местом.
