Делоре проснулась около одиннадцати, но встала не сразу. Вроде бы ничего не болело. Голову заполняли обрывки смутных снов, слишком невнятных, чтобы припомнить. Давно такого не было, чтобы сны две ночи подряд…

Раскрыв шкаф, Делоре вспомнила про одежду, оставленную в ванной комнате. Вчерашнее происшествие поблекло в памяти и больше не вызывало тревоги – подумаешь, задремала в ванной. Она схватила первые попавшиеся свитер и джинсы и оделась.

Милли отыскалась на полу в гостиной. Давно проснувшись, она сидела тихо, чтобы не разбудить мать, и что-то рисовала в разложенном перед ней альбоме.

– Милли, – позвала Делоре, но дочь не оглянулась. «Хватит сердиться, – сказала себе Делоре. – Тебе плохо, но и ей тоже, или даже еще хуже. Ей всего-то пять лет».

Делоре опустилась на четвереньки и тихо поползла по ковру, прогибая спину, как кошка. Она ткнулась носом в шею Милли.

– Мур-р.

Милли молчала. Продолжая мурлыкать, Делоре потерлась щекой о нежную щечку ребенка. То ли Милли смилостивилась, то ли ее просто щекотали волосы Делоре, но она рассмеялась. Давно Делоре не слышала этот смех. Она села, обвив Милли ногами, и сгребла ее в объятия. Волосы уже не щекотали, но Милли по-прежнему смеялась.

Делоре улыбнулась. Улыбка преобразила ее серьезное лицо, привыкшее к угрюмому выражению. Плотно сомкнутые губы разжались, лоб разгладился, брови перестали хмуриться.

– Все хорошо? – спросила Делоре.

– Да! – бойко ответила Милли.

Делоре поцеловала ее. Ее дочь. Маленькая, хрупкая и теплая, как крольчонок. Какой смысл им воевать друг с другом, когда они одинаково брошены и одиноки.

Они позавтракали вполне мирно (никто не плакал, не отказывался есть и не швырял тарелку на пол, что тоже иногда бывает), и после Делоре разрешила Милли взять печенье. Пока Делоре мыла посуду, дочь прыгала рядом. «Да все будет нормально, – увещевала себя Делоре. – Нельзя даже сомневаться, что однажды, с какого-то дня, будет». Ощущение дрейфа исчезло. Ясное небо за окном, и голова не болит, и вообще вроде как не о чем особо беспокоиться, и только изможденный цветок на подоконнике немного портит общую картину.

– Издыхаешь? – спросила Делоре, но цветок, к счастью, ничего не ответил.

Единственный выживший. Мама бы расстроилась, узнав, что сталось с ее растениями. Первые несколько дней после похорон Делоре прожила будто в трансе, ей было ни до чего и уж тем более не до цветов, а к тому моменту, как она спохватилась, спасать было почти что некого. Она поливала их прилежно, но они увядали и гибли, даже если у них уже было столько воды, что она не впитывалась в землю. Вот и этот – будто месяц не видел и капли. Делоре потрогала дряблые листья. Вот что с ним делать? Она совсем, совсем не разбиралась в цветах, они ей даже не нравились, но все же… все же как-то неприятно ощущать себя причиной чьей-то смерти, пусть даже всего-то бессловесных растений.

– Не хочешь прогуляться, Милли?

Милли хотела.

Делоре поленилась переодеться. Она попыталась подкраситься перед выходом на улицу, но пальцы почему-то были непослушными и негибкими, так что получалось так себе. Тогда Делоре смыла результаты своих неудачных попыток и впервые за десять лет вышла на улицу без макияжа. Да кому она нужна, красивая ли, страшная ли – никому. И сейчас подобные размышления ее почти веселили.

Небо решило, что хорошего помаленьку, и опять собирало тучи. Но солнца пока хватало, лучи струились в просвет между темными облаками, и так было, пожалуй, даже красивее. Когда Делоре поднимала голову, она видела яркие вспышки света среди ветвей высоких елей, выстроившихся вдоль дороги. Лужи, отражающие небо, поблескивали, как синее стекло.

После Льеда, по сравнению с которым и Торикин казался провинциальным, городок производил впечатление игрушечности: узкие улицы, низенькие дома, мелкие магазинчики. Можно пешком пересечь весь город всего-то часа за два. Хотя Делоре прожила здесь до семнадцати лет – большую часть ее жизни, ощущение узнавания возникало нечасто. Город забылся с легкостью, будто не реальный, а явившийся ей во сне, и, кажется, ничто не способно восстановить детские воспоминания о нем. Возвратившись полтора месяца назад, Делоре словно увидела его впервые. Ничем не примечательное местечко, разве что море рядом. Чисто, спокойно и красиво, но для Ровенны это норма. Совершенно нечего делать – как они с тоски не свихаются? Вероятно, убивают время в сплетнях… Делоре наморщила нос.

Милли отпустила ее руку, затем сжала снова.

– Я не слишком быстро иду? – спросила Делоре.

– Нет, мама.

Иногда Делоре думала о том, как много в Ровенне подобных городков, и почему-то ей становилось жутко. Странно. Вроде бы, чего в этом плохого? Но, вдыхая чистейший воздух, она чувствовала, что задыхается. Даже среди жарких потоков, в летние дни поднимающихся с раскаленного асфальта Льеда, ей дышалось лучше (все же она любит Роану, страну Ноэла, а в Ровенне она вечно чужая дочь). А здесь почти нет асфальта. И разноцветных мостовых, как в Торикине, тоже нет. Просто гладкая утоптанная земля.

Где-то в конце этой улицы вроде бы был магазин для садоводов… Делоре сомневалась в этом вплоть до той секунды, как заметила вывеску с нависающим над ней большим желтым гладиолусом, сделанным из пластика (может, это был не гладиолус; Делоре плохо разбиралась в цветах). Приблизившись, она присмотрелась к цветку. Вот уж чудо дизайнерской мысли. Выглядит дешево и провинциально.

Ее встретили привычно настороженными взглядами. Делоре почувствовала, как Милли напряглась, крепче стискивая руку матери. Пока Делоре объясняла, что ей нужно, девушки-продавщицы рассматривали ее такими круглыми испуганными глазами, будто напрашивались на грубость. Что, у Делоре две головы? Зеленые зубы, торчащие изо рта? Или она просто ест маленьких детей на завтрак? Что? Ну что не так? И к чему эти глупые переглядывания?

– Деньги не отравлены, – заверила Делоре – просто чтобы они не тревожились попусту. Стянув тонкую замшевую перчатку, она провела кончиками пальцев по купюре, которую только что положила на прилавок. – Видите? В этот раз все-таки нет.

Девушки покраснели. Делоре сердито сгребла сдачу и, выходя из магазина, хлопнула дверью. Хорошее настроение улетучивалось. Делоре посмотрела на Милли.

– Не кисни. Все в порядке.

(В этом городе хоть вообще не выходи из дома.)

Только Делоре так подумала, как появилась та старуха – возникла перед ними, будто из-под земли выскочив. Делоре видела ее прежде. Мало вменяемая особа, если судить по манере одеваться. Один этот оранжевый шарф не по сезону – длинный, болтающийся, едва не метущий землю, – чего стоит.

Делоре едва коснулась взглядом злого сморщенного личика и брезгливо сжала губы, ускоряя шаг. Милли едва поспевала. А старуха вдруг развернулась и пошла следом. Делоре расслышала невнятное бормотание за спиной. Затем бормотание стало отчетливее (видимо, старуха спустила шарф со рта), и Делоре разобрала:

– Проклятая, проклятая…

Делоре подавила желание оглянуться. Нет уж, не дождешься, старая гадина.

– Проклятая! Порождение смерти и сама причиняющая смерть, – старуха повысила голос и зашагала с нестарческой быстротой, пока не приблизилась к Делоре впритык.

Милли испугалась. И только поэтому Делоре остановилась и обернулась. Необходимо прервать это злобное пыхтение.

– Что за чушь вы несете?

Старуха отступила на один маленький шаг, исподлобья рассматривая Делоре.

– А то говорю, что перчатки не снимай. У тебя руки в крови.

Делоре будто ледяной водой плеснули в лицо. Конечно, от горожан в принципе хорошего не жди, но таких диких случаев еще не было.

– Отвяжись, – сказала Делоре (то есть не это слово, а другое, похуже, но близкое по смыслу) и сама удивилась собственной грубости. Отлично, Делоре, такой стиль речи очень подходит к этим линялым джинсам. Прямо-таки дворовая девушка. Да все равно…