О Делоре рассказывали многое… и в основном плохое. Что ни один цветок не расцветет в доме, где она живет, увянув прежде, чем его лепестки успеют раскрыться. Что вблизи нее молоко киснет, тесто не поднимается, а соль так и норовит рассыпаться (ха, как будто она бывала когда-то в их кухнях, так откуда им знать?). Что зеркало, в которое она смотрится, тускнеет. Что человек, на котором задержится ее мрачный, тяжелый взгляд, почти наверняка заболеет. Что она приносит несчастья.

«Суеверия, – подумала Делоре, зябко вздрагивая и застегивая верхнюю пуговицу пальто. – Предрассудки. Вера, основанная на пустоте. Провинциальные бредни».

Предмет, оставленный на крыльце неизвестным злоумышленником, не давал Делоре покоя. Это уж слишком. Не пора ли им прекратить? Под носком ее черного узкого ботинка хрустнул лед, затянувший неглубокую лужицу. Делоре со злостью вонзила в лед каблук. Да, она злилась. С чего они возомнили, что могут так к ней относиться и уж тем более гнать ее прочь, как бездомную собаку, забредшую в их огород? Она родилась в этом городе, она имеет право здесь находиться.

Она остановилась и окликнула:

– Милли! – и, не получив ответа, оглянулась.

Милли отстала шагов на десять и совсем приготовилась зареветь: рот скривился, глаза на мокром месте. Только этого не хватало.

– Если ты сказала, что за руку не хочешь, что сама пойдешь, – так иди, – произнесла Делоре. Ее голос всегда звучал прохладно, а сейчас будто вобрал в себя весь холод октябрьского утра.

– Не хочу, – пропищала Милли, и на секунду Делоре охватило нестерпимое желание нашлепать дочь по круглой попке, да от души, чтобы отвадить от капризов на сегодня и неделю вперед. Однако она подошла и мягко взяла Милли за запястье.

– Мы опаздываем, Миллина.

Обращение по полному имени сигнализировало, что Делоре сердится, и обычно само по себе заставляло Милли изменить поведение к лучшему. Обычно, но не сейчас, и Милли продолжала упорно тянуть Делоре назад.

– Не хочу, не хочу, не хочу!

С каждым повторением Делоре чувствовала, как внутри, в груди, все сжимается в тугой узел. Что за день получится, если неприятности начались с самого утра? Милли взвизгнула особо пронзительно. Делоре поморщилась.

– Замолчи, – приказала она резко, как плюнула, и из ее рта вылетело облачко пара.

Но Милли не унималась и выла в голос. Делоре крепко сжала маленькую выскальзывающую ладошку. Милли выразила протест отчаянным криком. Делоре отпустила ее и, отступив на шаг, уставилась на дочь с невыразимым удивлением.

– Не пойду, – надрывалась Милли, и Делоре едва узнавала дочь в этом покрасневшем от натуги, сморщившемся существе.

Делоре осмотрелась, ощущая неловкость. К счастью, на улице не было ни души.

– Тише, – попросила она мягко, но ее сердце было твердым, неподвижным и маленьким, как мраморный шарик. – Почему ты не хочешь идти? Разве тебе не нравится в детском саду?

– Нет! – выкрикнула Милли, и по ее липкому лицу хлынули новые потоки слез.

Делоре вся заледенела. Несмотря на неудобную узкую юбку, она присела на корточки, чтобы посмотреть дочери в лицо, и провела кончиками белых пальцев по мокрой детской щечке.

– Почему?

Но Милли ревела и не отвечала.

– Почему? – громче повторила Делоре и нахмурилась. – Милли, почему? Слышишь, отвечай, когда я спрашиваю!

И тогда это опять случилось: цвета поплыли, и Делоре увидела лицо дочери серым, замутненным, словно сквозь грязное стекло. В следующую секунду Делоре положила на плечи Милли ладони и тряхнула ее изо всех сил, несколько раз. Только услышав, как клацают зубы Милли, и ощутив боль в собственных стиснутых челюстях, она остановилась, и ее ладони безвольно скользнули по плечам Милли вниз.

Милли смотрела на нее большими, блестящими от слез глазами. Веки красные, как у кролика. Тонкие прядки русых волос торчат надо лбом, шевелясь на ветру, словно живые.

Делоре замерла. И все. Исчезло. Цвета вернулись. Застывшая, как лед, тишина оттаяла, растеклась потоками. Просто что-то пошло не так в какую-то секунду, но вот эта секунда ушла, и уже не знаешь, как объяснить ее и что делать после того, что натворила в помутнении.

Милли все так же смотрела на нее.

– Все в порядке, – попытавшись улыбнуться, уверила ее Делоре. Очевидно нелепое заявление, однако она не смогла придумать ничего лучше. – Все хорошо. Но мы опаздываем.

Она поднялась и выпрямилась. В спине чувствовалось напряжение, позвоночник потерял гибкость. Делоре взяла Милли за руку, и они пошли так быстро как только могли.

Асфальт под ногами ощущался как пластмассовый, листья на деревьях шуршали, словно сделанные из бумаги, и, срываясь, планировали Делоре под ноги. «А в прошлый раз я накричала на нее, – подумала Делоре. – То, что было сейчас, еще хуже? Не могу поверить, что я так сорвалась».

В мягкой маленькой руке Милли не ощущалось обиды. И в ее голосе тоже, когда она сказала:

– Ты стала какая-то злая, мама.

– Я очень устала, Милли, – так себе объяснение. Но какое уж есть.

Милли потерла глаза кулачком. Слезы опять мечтали прогуляться по ее щекам, но она им не позволяла.

– Я хочу домой.

– Я тоже.

– Когда мы поедем домой? – спросила Милли по-роански.

Делоре отметила, как давно уже не слышала роанского. Сама она говорила с Милли только на ровеннском – Делоре была далеко не патриотка, но ей нравилась умиротворяющая размеренность ровеннской речи, мягкость привычных слов. Они с Ноэлом учили дочь каждый своему родному языку…

– Как только сможем.

– Мы же похоронили бабушку. Мы можем вернуться.

Делоре передернуло. Огоньки отвращения взметнулись, как искры над потревоженной золой, и погасли в холодной темноте. Она уже слышать не может о похоронах.

– Пока нет, – возразила она жестко.

В молчании они дошли до перекрестка и повернули направо. Лицо Милли все грустнело и грустнело. А Делоре думала о Льеде, о той квартире, которую она больше не могла называть домом. Нет, она пока не готова возвратиться туда, бродить по осколкам воспоминаний, усыпавших пол. Те две недели еще отчетливы: она едва не сошла с ума, постоянно натыкаясь взглядом на вещи Ноэла. Некоторые из них она так и не смогла выбросить, поэтому просто сбежала. Сейчас эти вещи занимали оборону в квартире, не пускали Делоре назад. Это нелепо, смешно: даже его желтая кружка с нарисованной на ней дурацкой рожицей, стоящая в кухонном шкафу, заставляет ее оставаться в этом захолустном городишке, спящем дни напролет.

Какая же тоска, и как избавиться от нее… неужели закончится когда-то? Не верится. Делоре дотронулась до висков, показавшихся ей чуть припухшими на ощупь. В голове пошевелилась боль, еще дремлющая, свернувшаяся тугим узлом, но уже готовая расправить кольца своего длинного тела.

Слева от нее потянулась синяя ограда, и Делоре внутренне напряглась. Хватит, Делоре, глупо, ты уже взрослая, как ты можешь бояться детей? Она усмехнулась, удивляясь сама себе, но ее взгляд остался холодным и настороженным.

Она раскрыла калитку и отстранилась. Милли не трогалась с места до тех пор, пока Делоре не подтолкнула ее в спину. Они опоздали. Дети уже позавтракали и вышли на прогулку. Отсюда Делоре и Милли не могли их видеть, но слышали их голоса: вскрики и обрывки фраз. Делоре не знала, почему от этих звуков в ее пальцах возникает дрожь.

– Милли, – сказала Делоре, приглушив голос. – Они… другие дети говорят тебе что-нибудь?

– Нет. Они не разговаривают со мной.

Делоре только кивнула и бесстрастно сжала губы. Надо что-то делать с этим. Но что?