Она накрыла ее своей. Какое-то время они так и стояли, глядя друг другу в глаза и думая каждый о своем. Потом Николай продолжил:

– Эта усадьба принадлежала моей матери, – сказал он и, прижавшись к Зое лбом, добавил. – Теперь она твоя.

========== Я просто подумал, что должен знать ==========

syml - fear of the water

И если ты не создана для меня, почему же мы тогда полюбили друг друга?

В конце концов, это случилось. И хотя Зоя не была одной из тех безалаберных, легкомысленных женщин, кто теряет осторожность и позволяет подобному произойти, к первым оттепелям, когда хочется стряхнуть с себя, как хлопья снега или пальто с овечьей подкладкой, зимнюю тоску, налопаться блинов с маслом и вдохнуть, наконец, полной грудью, очередные дивные казусы их совсем не дивной страны окончательно отвоевали Зоину осмотрительность.

Вообще-то, скажи ей кто об этом еще накануне Зимнего бала, она бы, разумеется, сперва сильно возмутилась, но затем только позабавилась: в самом деле, какой вздор! Да она, Зоя Назяленская, быстрее бы станцевала польку в чем мать родила прямо в Купольном зале или признала во всеуслышание, что уже который год не может спать по ночам, чем совершила ту же ошибку, что когда-то ее глупая мать.

Как самонадеянно! И посмотрите, где Зоя теперь, точно в разгар масленичных гуляний и весеннего повышения активности этих вертлявых маленьких шквальных, которые называют себя ее учениками, но с начала недели все извились в ожидании папенек и маменек, обещавших отвезти их на ярмарки в другие города или родные деревни.

Дети.

– Вот только не надо так на меня смотреть, – рявкнула Зоя на Женю и стащила последний блин прямо из-под носа портнихи. Густо полила тот каштановым вареньем, закусила засахаренными абрикосами и сливами, и ягодами медовой клубники, поданными к чаю прямиком из теплиц гришей.

Подумала о своем подтянутом, идеальном теле солдата, о простой предопределенности, понятности ее предназначения и, наконец, о Николае, о ее друге, любовнике и короле, и удовольствие от воскресной трапезы сменилось каким-то новым отчаянием, внезапным ощущением зияющей в ней черноты.

Эта ее ошибка пустила корни еще на войне, в обещаниях, которые они оставили друг у друга на губах вместе с копотью и собственной кровью, а укрепилась, разрослась на смятых царских простынях с кружевной оборкой в звездообразном, зубчиками чашки расщепленном свечении лампады гранатового стекла в ту их первую ночь, которую Зоя, если быть совсем уж честным, и вовсе не должна была допустить.

– Если хочешь знать… – начала вдруг Женя, но Зоя ее перебила:

– Не хочу.

– И все равно я скажу. Может, я и ношу на одном глазу повязку – справедливости ради, совершенно прелестную повязку в подарок от моего мужа, – но это не означает, что я не заметила, как ты без приглашения явилась сюда спросить моего совета. Нет, разумеется, ты еще можешь пойти поискать другую подругу, я не обижусь, – отмахнулась Женя, а затем приложила палец к подбородку, словно размышляла. – Постой-ка. Но у тебя больше нет подруг. В самом деле, кто, кроме меня, согласится задарма сносить твой дурной характер и превращать эти тоскливые генеральские кафтаны в произведения искусства?

– Дорогуша, всем известно, что любой здравомыслящий человек отгрыз бы себе руку за возможность провести в моем обществе минуту-другую, – фыркнула Зоя.

– Если ты не видишь разницу между тем, чтобы делить с кем-то постель и быть готовым разделить с ним и горе, и радость, я не стану тебя переубеждать.

– Женя, если хочешь убить меня, сделай это быстро и хотя бы секунду не вспоминая свою свадебную клятву. Эта пытка слишком изощренная даже для меня.

– Подожди, скоро ты поклянешься Николаю в любви до самой смерти. Вот это будет изощренной пыткой, ведь тебе придется заткнуть за пояс свою гордыню.

Зоя почему-то разозлилась:

– Можно подумать, я собираюсь замуж по любви, – раздраженно сказала она и тут же добавила: – Что я вообще собираюсь замуж.

В годы, когда другие девочки думали о браке просто и оптимистично, верили, что будущие мужья будут о них заботиться, заметят, если им плохо, если они устали или им приглянулось очередное дивное платьице с буфами и вышивкой хрустальными бусинами с витрины в модном столичном магазине, Зоя уже решила, что ни за что не станет женой ни одному мужчине.

Довольно с нее помолвок и свадеб, и обещаний хорошей жизни за послушание, за то, что она во всем станет угождать супругу, его отцу и матери и всем товарищам по службе в кавалерии.

Довольно с нее боярских сыновей и графов. К тому же, Зоя не заклеймит себя позором старой девы, если погибнет в бою за свою страну до того, как надо будет выходить замуж. Так ей тогда казалось.

Будем честны, в эту самую минуту Женя могла сделать что угодно, но она только сочувственно посмотрела на Зою, без злого умысла, но все-таки унизила ее своей жалостью и, прежде чем отхлебнуть из кремовой с вензелями сервизной чашки, по привычке размешала в той сахар, а Зоя уже представила, как задушит ее, а потом скажет, что это отвар шиповника портнихе попал не в то горло.

Вообще-то, она и без того уже пожалела, что позволила себе разоткровенничаться, высветила уголок тайной слабости. Возможно, Зоя и хотела, чтобы Женя на это сказала какую-нибудь гадость, высказала нравоучение, прочитала лекцию или, на худой конец, просто упрекнула, но, в отличие от нее, Зои, Женя всем была хорошей подругой.

«Это не твоя вина, Зоя, природа женщины сделала выбор за тебя», – вот что говорил ее взгляд. И никакого тебе «Ты знала, что рано или поздно происходит, когда ты спишь с мужчиной». «Ты знала, что Николаю нужен наследник». И, в конце концов, «Ты сама легла к нему в постель и этим связала себе руки». Вот что Зоя хотела от нее услышать.

– И я пришла сюда лишь для того, чтобы снять подозрения с одной особенно гадкой селедки, – фыркнула Зоя. – А не за твоим советом.

– Тогда ты забыла, что я портниха, а не повитуха, – парировала Женя.

– Для одной только портнихи ты повидала слишком много девиц нараскоряку, которые собирались обременить этот и без того скверный мир существованием еще одного своего бесполезного отпрыска.

Женя поставила свою чашку обратно в блюдце, во влажное полукружие от расплескавшегося отвара:

– Может, ты этого и не заслуживаешь, но я верю, что еще увижу, как ты, Назяленская, хотя бы ради разнообразия перестанешь быть такой злыдней.

– Сомневаюсь, что до этого времени я не заклюю тебя до смерти, – хмыкнула Зоя.

Они помолчали. Потом, ни с того ни с сего, Женя поближе придвинула свой стул и коснулась Зоиного живота. Взгляд ее вдруг стал мягче – и гадать было не надо, чтобы понять, что произошло. В конце концов, они обе были гришами.

– Что бы ты там ни ощутила, это всего лишь мой желудок, который требует еще порцию блинов, – поддела Зоя, но настроение в один миг сделалось паршивее некуда.

– Если попробуешь сама, сможешь почувствовать ребенка, – сказала Женя.

– Святые, не будь такой сентиментальной, это еще не ребенок.

– Называй его как угодно, но сердце у него уже бьется, хотя он еще совсем крошка, – Женя улыбнулась, и шрам в уголке ее губ от этого сильно исказился, и все вдруг обернулось таким заунывным и безотрадным, словно им снова было по десять, они гурьбой сидели зимой у очага и слушали старших девочек, которые, вернувшись из военного похода, рассказывали им про хиток, забирающих некрещеных младенцев прямо из колыбелей и потом на лесной опушке обгладывающих их молочные косточки.

Когда девочки, будто актеры с блошиных рынков, потешались над тем, как причмокивали на косточках хитки своими окровавленными ртами, чмок-чмок, все смеялись, но Зое было не смешно. А еще она знала, что Женя потом всегда плакала по ночам.

Теперь ей вдруг захотелось спросить: Женя жалела детей или ей было страшно?

– В детстве ты ненавидела сказки про хиток, – сказала Зоя и увидела, как тоска на Женином лице сменилась удивлением. Пусть лучше поддразнит Зою насчет сантиментов, чем будет думать о том, чего Дарклинг ее лишил.