У Скотта есть кто-то - Айзек почувствовал тогда, в Париже. Не спросил только, как он, МакКолл, справляется. Как смотрит на не-Эллисон? Другую, если так проще.

У него была девчонка с мечом. Кира, кажется. Пустынные оборотни забрали ее, и Айзек знает об этом.

Но та, другая, - не лиса.

Связь, запах - почему? Айзек спросил бы сейчас, будь Скотт рядом: разве так бывает? Может сердце биться по двум, разным?

Можно влюбиться заново, снова? И снова, и снова.

Скотт не ответит. Никогда теперь, потому что Айзек выходит и видит ее, Кору, и понимает: это она, она влюбилась. Осознание не во взгляде, нет. И не в тихом, усмешливом “привет”. Это - в нем на ее коже; в нем, толкающемся в нее; в нем.

Потому что волчица выбирает волка, и это всегда, навсегда.

Его тянет, но в том, человеческом, Эллисон, не Кора. В том Айзек неизменно трус.

Он опускает взгляд. Возможно, этого достаточно.

Возможно, правильно.

А затем Кора напрягается, и Айзек физически ощущает: не он тому причина.

Кто-то идет.

Поднимается, нет, волочится по бетону ступеней.

Приносит кровь - это металлическое, забытое, что сочится сквозь решетки вентиляции и забивается в ноздри.

И еще одно. Знакомое, недавнее.

Крис?..

Распахивается дверь, ногой выбитая.

– Брэйден? – хрипом.

Айзеку хватает секунды, чтобы узнать: та наемница, что спасла его от близнецов.

Разница только в одном: теперь умирает она, а не он.

Забрать боль - самое малое, что они могли сделать. Что он мог.

Кора не задает главный вопрос, который на языке вертится у обоих, но он смотрит на нее, и он видит, как дрожат губы.

Это Дерек. Дерек, не вернувшийся назад.

– Не тратьте силы, выкарабкаемся, – Брэйден одергивает руку; усмешка на губах вымученная, неуместная. Кровь плевками на белизне подушек тоже не из нормального.

Атмосфера висит дохлым котом, которого тянут за хвост. Все не так. Секунды ползут часами - Айзек не уверен, минуты прошли или века. Он, право, об заклад теперь не бьется. Убежден только, что кое-что-таки должен.

(Кто, если не он?).

– Где Дерек? – спрашивает между делом, так, будто треплется о результатах бейсбольного матча по телику.

Не отвечают.

А он, волчонок, разве знает, что игра не окончена? Здесь тайма нет - бьешь, пока не сдохнешь. По мячу, лицам - разницы нет.

И речь-то не о бейсболе, а о дерьме, куда они влезли. Что-то с торговлей оружием, Штатами, границами - Кора проболталась как-то, в один из тех вечеров на крыше.

Крис зачем-то кладет руку ему, Айзеку, на плечо. Сжимает по-мужски крепко, будто здесь, в жесте этом, то важное есть, главное, о чем вслух не говорят.

Элли.

И:

– Я должен вернуться, Айзек.

Должен. Слово охотника, Арджента или, черт возьми, человека? Того, который с плечом простреленным в пекло лезет снова, не размениваясь, чтобы только вытащить его, Дерека. Дерека Хейла.

Из ряда того, где про “своих не бросаем”. А они давно - свои? Потери делить на двоих? Или руки в крови?

Хейл-Арджент.

Айзек не лишний, не чужой среди них, если поймет: Крис не оставляет его, малышку. Крис выполняет долг. Тот, который по человеческому, о котором не просят.

По-другому здесь, у них, не бывает: борются не за себя, нет. За своих. Законы дикой природы не в счет: здесь человек управляет волком.

Поэтому Дерек не вернулся. Там, среди людей, он не оборотень.

Айзек не отвечает. Крис и не просит говорить. Вместо этого спрашивает:

– Где она?

– Спит, – Айзек кивает в сторону комнаты, сразу понимая, о ком речь.

Крис не спрашивает разрешения: он, разумеется, может войти. И он входит, и он стискивает челюсти и ближе подходит, а потом вдруг улыбается, потому что, черт, Элли так похожа на нее. Морщится Малией, вертится во сне, сплетает ладошки, ноги.

Он и забыл, какового это - спать с Тейт, которая ночами прижималась к нему животом, забрасывала руки на плечи. Тогда была квартирка в Мейвилле и одно одеяло на двоих. Сейчас - Элли и Хейлы под боком.

Крис супергероем заделался, вытаскивая их волчьи задницы. Что ж, годы не меняют.

Арджент наклоняется и осторожно, невесомо почти целует, проводя ладонью по каштановым завиткам у висков. Шепчет:

– Скоро вернусь.

И уже к двери оборачивается, ступает, не оглядываясь, когда слышит:

– Папа? – это спросонья, непонимающе, в спину глядя, но Элли чувствует: Крис. И ей не нужно видеть лица, чтобы узнать, понять. – Папа!

Пытается с кровати сползти, плюхается на попу, поднимается, хватаясь ладошками за матрац: упа! Балакает еще что-то на своем, Ардженту неизвестном, и он оборачивается (он заставляет себя сделать это).

– Папа, па-па!

Крис садится на корточки, и Элли хихикает, бежит к нему босая, радостная, в белой майке и с торчащими снизу зубами.

– Да, Элли, это я, – прижимает к себе, и в груди колет - это не его, охотничье, это чужое.

А она щекой жмется, обхватывает широкие плечи и радуется, радуется, будто он, Крис, что-то огромное. Большее, чем значимый, важный. Необходимый.

Но время сквозь пальцы песком, времени до них дела нет.

У Криса есть двадцать четыре часа, чтобы вытащить Дерека. Потому что Крис единственный, кто видел: серебряные пули. Там, у них. С осознанием или без, но они убьют его, когда рассвет придет снова.

Потому что Дерек не исцелится. (Не будь он оборотнем, давно полег бы).

Крис не оборачивается, когда оставляет Элли на руках у Айзека.

Айзек делает вид, что не слышит, как надламывается что-то там, в арджентовской груди.

А Элли плачет. Элли рвется к двери, за ним, папой. Элли рыдает навзрыд, потому что ушел, потому что эмоции (не свои, нет, других) толковать не умеет, маленькая. Потому что человеком - не волком - привязалась, понимает, что папа был здесь, с ней, а затем раз - и нет, исчез, пропал.

– Тш, детка, папа вернется, папа скоро вернется, – Кора у Айзека перенимает, успокаивает, качает в руках. – Элли, Элли, тш, у тебя есть мы: Айзек и я. Айзек и я, – повторяет медленно, тихо, губами к виску прижимаясь, гладя по спине, ручкам.

Айзек рядом. Айзек старается не думать о них.

Потому что здесь и сейчас их нет. Есть она, Кора, которая знает, что делать: с Элли, Брэйден и сто семнадцатью миллионами проблем. И есть он.

Айзек, который слышит плач и понимает только, что не в одном Крисе дело.

Во всем, что касается их.

//

В конце концов, Элли успокаивается, но она вялая по-прежнему и тихая на удивление. Сидит на айзековских коленях, перебирает игрушки; глаза заплаканные, красные.

В стороне, возле дивана, тот аптекарь-лавочник, у которого Айзек однажды покупал лекарство для малышки. Смотрит понуро, качает головой, говорит что-то быстро и по-испански. Кора рядом недовольно хмурится, встревает, объясняет. Затем вступается Брэйден, и Айзек задумывается зачем-то над тем, сколько языков она знает. (Разумеется, это не имеет значения).

У нее голос усталый, вымученный, но, однако, твердый, возражений не терпящий. Разговор (неясный, непонятный) таки заходит в тупик.

Кора хмыкает невесело. Аптекарь в очередной раз (девятый, десятый?) мотает головой, и смоляные засаленные кудри падают на его выкорчеванный морщинами лоб.

Айзеку без подкованного языка ясно: бессилие. Что ж, Хейлы не из сговорчивых - Лейхи знает, Лейхи на опыте собственном прочуял, прочувствовал.

Но мексиканец времени не теряет, мексиканец на Айзека смотрит пристально, долго. В колодцах глаз черных, бездонных одно - ты.

– Иди с ним, – бросает вдруг Кора. – Хесус даст тебе кое-что из лекарств, – и добавляет зачем-то, – пожалуйста.

Того утреннего, спокойного, счастливо, нет. Взгляд утомленный, но Айзек видит, как проскальзывает что-то. Теплота: ему, для него.

– Все будет в порядке, да? – перехватывает руку, и прикосновение, касание - это током бьет; это то вчерашнее, настоящее. (Что же ты делаешь?).

– Нет ничего, с чем мы не смогли бы справиться, Айзек, – звучит надеждой. Мнимой, выдуманной - плевать. Она есть, должна быть, и Айзек знает, верит.