Айзек слышит, даже когда за милю оттуда (это сигналами в волчьей груди). Элли сопит у него на плече, Кора рядом, шаркает кед подошвой по песку, и Айзек счастлив, правда.

(Кажется, впервые после смерти Эллисон).

//

В квартире (он, разумеется, не называет ее домом) Айзек укладывает Элли, а затем находит Кору в гостиной с привычной бутылкой темного - он и сам не отказался бы сейчас.

– Спит?

Айзек кивает: устала, наверное. Малышка обычно Криса по ночам зовет, плачет. Успокаивают с Корой в четыре руки.

– Хорошо, – улыбается тепло, и Айзек готов признать: да, она, Кора, нравится ему. И да, он в ужасе, боится, понятия не имеет, что ему, им делать. Правильно ли?

Кора тем временем музыку включает, телефон подключая к допотопным колонкам. Щелкает пальцами в ритм, двигает бедрами, ближе подходя, говорит:

– Ты должен мне.

Айзек понимает: за ужин. Не знает только, почему смотрит хитро и кусает губы.

– Потанцуй со мной, – она протягивает руку.

Айзек, конечно, говорит, что не танцует, не умеет. Коре все равно.

Она тянет на себя, спиной прижимаясь, его ладонь на живот кладя. Делает несколько движений в такт, за шею одной рукой цепляясь, чувствует дыхание сбитое, опаляющее.

Айзек выше; Айзек неловко двигает ногами, рукой не шевелит. Кора закатывает глаза, оборачиваясь, обрывая. (Нехотя).

– Знаешь, я не выпущу когти, если ты дотронешься до меня.

– Да?

– Да.

У Коры жилка дергается на шее, и она губы кусает, а еще смотрит прямо, в упор, до упора.

Разумеется, она о танце, рук движениях, ног. Конечно, она.

Айзек не танцует.

Айзек.

– Черт возьми, просто сделай это, – выдыхает в губы усмешкой, этим своим “боже, какой же ты идиот”.

– Я знаю, – шепчет, и шепот дрожью, до дрожи.

А потом грани стираются: пальцами в волосах, языком горячим, скользким по груди, соскам, бедрам, головой между ее ног, поцелуями рваными, просящими, стонами, простынями.

Зажатым ртом ладонью. Губами до крови.

Изголовьем, долбящим в стену.

Печатями пальцев.

Их ночь пахнет остывшим асфальтом и пеплом на огнище губ.

========== союзы и первые жертвы ==========

Комментарий к союзы и первые жертвы

*Сдачи не надо.

Солнце встает.

Поднимается над пустырем, что на западе в песке тонет; тенями оранжевыми трассу красит, пикап ржавый, красный, стекла заправки, где внутри, за прилавком, прыщавый парень в кепке “Янкиз” рубится в мобильник.

Игрушка какая-то стандартная, стрелялки вроде, где апокалипсис, пушки, зомби - такие раньше за сорок центов брали на денди. Парень язык высовывает, на стуле качается, не замечает, что, когда: снаружи стучит кондиционер, внутри морозильник гудит.

– Quedese con la vuelta*, – на прилавок падает бутылка, в чувство приводит, купюры летят под рот открытый и “гейм овер” на дисплее. (Какого?..).

Да, Крис перед ним кровь с рубахи оттереть не потрудился. У Криса костяшки сбиты и время на счетчике минутами до конечной. И, конечно, парень знать, кто такой, не знает. Ему и не нужно.

Крис усмехается, оставляет еще немного денег в банке из-под кофе и спешит покинуть: не до взглядов фанатичных, он, Арджент, игр не герой.

Пикап снаружи, глядишь, развалится. Что ж, не его выбор (выбора-то и нет).

Садится вперед, на сидение, кожей обтянутое, двигатель заводит. Отхлебывает виски. Немного, чтобы, черт бы его побрал, с койотами на пару не согнуться.

У него дочь и Айзек, и Хейлу обещание за дорогами, шинами поцелованными. Вернется, должен, как ни крути.

Рядом Брэйден. Продирает глаза, когда Крис по трассе гонит туда, в Хуарес. В уголках губ корка крови, на животе повязка промокшая, пропитанная, и вздох вырывается рваный, слабый против воли бравой.

– Какого… черта? – говорить трудно. – Где он?.. Где… Дерек?..

Последнее, что помнит, - удар в лицо. Это был сапог. Берцовый, со скрипящей подошвой и кровью на носках. Пинали как шавку, ей-богу.

– Остался.

Брэйден кривится. Кажется, от услышанного, но нет. Она челюсти сжимает разбитые, и это не боль, не то прикрытое избитостью “люблю”, которое железом из груди выжгли.

Это злость, где желчью: кто тебя, твою мать, просил?

Не Крису. Дереку.

– Разворачивайся, – выплевывает в лицо, потому что не имели права. Даже если пытали, даже если раскурочили брюшную. Это она выбрала. Она заставила без прелюдий головы сшибать.

А теперь бежит шавкой трусливой в место надежное, огнестрельным не сбитое. Бог посмеялся бы, будь он с ней.

– Мы. Возвращаемся, – хрипит, чеканит, харкает кровью на кожу сидений в противовес упертому “должна”. – Он там умрет.

– Если вернемся, умрешь ты, – правдой в простреленное.

Она ведь не жилец: насквозь прошитая и наспех сшитая. Крис внешнее подлатал, а моторчик едва - и откажет.

– Я вытащу его, как только буду уверен, что ты в безопасности.

От беспомощности блевать хочется. Или потому, может, что кишки наружу. Брэйден усмехается: ага. Лучше сдохнет.

– А теперь сделай одолжение: держись в сознании столько, сколько возможно.

Сколько вытерпишь, - повисает.

Если это вызов, она готова. До Сьюдад-Хуареса по прямой сто восемьдесят миль в железной коробке под пеклом. В мыслях - когда выкарабкаемся, ответишь, сукин ты сын.

У них же это в порядке вещей - себя под дуло подставлять и в живых умудрятся остаться.

//

В городе тем временем солнце лениво забирается под оконные рамы, выкрашенные белой краской. По-воровски крадется к стене, осторожничает, смотрит слепящими дырами с поверхности грязных зеркал.

Айзек морщится, просыпается, шевелит по привычке пальцами ног, потянуться хочет и.

Вспоминает, конечно.

Осознавая, понимая, где он, где его руки, где. О боже. Простите его, но он не готов ни к чему из этого.

Айзек надеялся, кое-что из прежней жизни уйдет навсегда. Что-то вроде мальчишеской неловкости или гребанного стояка по утрам.

А теперь он здесь, в одной постели с ней, Корой, которая во сне настойчиво прижимает его руки к своей груди, и чувствует себя чертовски стесненно, связано, будто вертится в плоскости не своей тарелки.

А в черепной тараканы скребут, раздирают словом, именем. Тем, что с его спаяно. В котором слога три.

Эл.

Айзек выпутывается нескладно, выдергивает руку - обжегся. Себя проводит: тела остывшие и простыни. Они тоже?

Где-то в недавнем слитые губы, языки, топленое золото в радужках; он целует ниже, жестче, прикусывает кольцо в соске, на себя тянет зверем, до крови, заставляя за спину цепляться, стонать, чувствовать его тяжесть.

А глубже, в подкорке, хрупкость фарфоровых изгибов, взгляды в глаза, ямочки; нежно, невесомо вдоль по молочной коже.

Ли. Сон.

Эллисон.

Скотт говорил: “Она бы хотела, чтобы ты был счастлив. Мы оба, Айзек. Прими это, и ты увидишь: все изменится.

Ты должен отпустить ее, приятель”.

А если он не хочет отпускать? Не намерен, не может. Что тогда? Зря.

Айзек мажет взглядом по очертаниям тела под хлопком ткани. Чувствует запах: пахнет ими. Ночью, потом, этим ее “боже, Айзек”.

В такие моменты он ненавидит быть оборотнем, потому что слышит острее, задыхается, впитывает снова, заново.

Глотает ртом воздух, только когда дверь соседней комнаты толкает. Здесь, в обители из подушек, сопит Элли, пуская слюни на плюшевое ухо своего волчонка. Даже не проснулась ни разу этой ночью. Хнычет обычно, глаза спросонья трет, а сегодня волчий Бог бок подставил, пригрел.

Айзек, кстати, тоже заснуть смог. Он нормально не спал уже несколько недель, о чем речь, а там, обнимая, сплетая ноги, забылся: что кошмары с ним, Крис вне зоны, Элли за стеной одна.

Ночь может изменить?

Да, если говорить о полнолунии, оборотнических штучках. А если о нем, них?

– Элли, скажи, я облажался? – Айзек хмыкает над абсурдностью всего: вопроса, ситуации. Но он, честно, понятия не имеет, что ему делать.