– Буду рада, если заглянешь ко мне там, в Нью-Йорке. Я имею в виду, вдруг проездом будешь или еще что. Ну, ты понял.
Он понял, да. Зовет, потому что вежливая. Идеально-вежливая Кира. Скотту жаль, что вечернее то, теплое с простынями вместе остыло. Что не может, не с ней. Что понял после всего этого - не до.
– Лидия живет в Нью-Йорке, – зачем-то выдает он, идиот, Скотт, просто уйди. Просрочил время на совместную ночь и запах любимой - когда-то - девушки на своем теле.
Кира говорит что-то про интервью, прессу и о том, что рада. Молчит, что такие, как она, с такими, как Лидия, не водятся. Не доросла - она свое место знает. И позвонить боится, это я, Кира, мы вместе в старшей школе учились, а еще это во мне дух лисы, кицунэ, если помнишь. Кира не упоминает об этом, потому что глупо. Потому что Скотту нет до этого дела.
– Я могу отвезти тебя в аэропорт. Уйду с работы раньше и заберу в три, – предлагает он. Ему думать хочется, что прозвучало не бесцветно, но нет, так. Не контролирует, пытается, но в голову все и сразу лезет, как же облажался, как.
– Все в порядке, я еще пару дней назад заказала такси, – отказывается она. – Всегда делаю это заранее. Вечно все забываю.
Да, знаю, - вырвалось бы, будь ему семнадцать. Вместо сжимает губы и старается улыбнуться. Молча доедают, предлагает помочь убрать, но отнекивается, сгребает тарелки и спихивает в посудомоечную машинку. Легкая. Скотт отвык - так.
Она дарит чай с рейши тот самый, держи, вдруг пригодится, рецепт Сатоми, помнишь.
– Спасибо, – улыбкой замученной такой, вымученной, не его отвечает.
Мне жаль, что так вышло.
Расстаются, как в семнадцать, - нелепо, глупо, неправильно даже. Но почему-то совсем обычно. Будто делают каждый день это. Будто сегодня ее-не-ее сломал.
Выкручивает дверную там, на Венис-бич позже и вспарывает руку, как плюшевый зверюшечий живот. Посмотрите на него, у мальчика игрушечного пакет выскальзывает из набитой томатной ватой ладони.
Засушенные рейши, и лепестки там - разлетаются по сколотому плиточному. Ветер январский к промерзшему океану несет, и до Скотта - натурально догадливого - доходит, что это, на деле, последнее, что от них осталось.
//
У Стайлза верхняя койка с торчащими из полосатого матраса пружинами, храпящий сосед снизу и бессонница в придачу к антидепрессантам и забитой липкими мыслями голове. Стайлз, честно, череп бы раскроил.
Он думает о Малии. О Малии-как-о-своей-бывшей-из-за-Донована-и-прочей-херни. Думает о ссорах с Лидией и мамином кольце, спрятанном в коробке из-под кроссовок в кампусском общежитии. Думает о Скотте, новогодней вечеринке в Лас-Тунас-бич, текиле, в него из горла влитой, и братских обещаниях, не дай девчонкам разделить нас, чувак. Думает о Скотте и Малии вместе. Думает о своей дочери и том, что больше всего на свете хочет стать (она все равно никогда не назовет тебя) отцом.
Стайлз в ФБР, на одной из баз Куантико на учебе. Стайлз ходит в идеально-белой рубашке с идеально-черными, затянутыми в тугой узел мешками под глазами семнадцать на семь (шесть часов на сон и час - на утренние сборы и вечерний общественный душ).
Он холодный, с ржавой водой и забитым сливом. В Куантико плюс три, дождь. Стайлз стискивает полотенце в руках, но не занимает очередь, чтобы смыть с себя пот и запекшуюся на костяшках кровь. Он зажимает жесткую ткань зубами и бьет в железную грудь тренировочного манекена, затянув бинты на руках. Бьет до треска кровавой корки, до пропитанной марли и красных плевочных разводов на его спортивных штанах. В одной футболке, мокнет. Вода дождевая с волос течет, отрезая скулы кристально-чистым. Бьет, бьет. За все ошибки свои. За себя-дерьмо.
Лупит в залитую кровью сердцевину вымолоченными костями и забывает таблетки принять - в побочных эффектах головная боль, тошнота и он сам.
//
Грэг называет его Чиполлино - тем самым, луковым, по Радари. “Дурной ты, парень. Помочь другим суешься, а себе не можешь”. Вскрывает банку пивную с характерным щелчком и посылает в бар, выпей, в себя приди, а то кислый, что закусить можно.
“Я готов работать”.
“Иди отсюда, луковка, пока добрый и тебе оплачиваемый отпуск даю”.
К концу дня у Скотта собранная сумка и табло в аэропорту перед глазами. Берет дешевый кофе в автомате и пишет Лидии. “Жду, дорогой”, - отвечает. И после: “Купила халлуми для бэглз”.
“Прости, что отрываю от работы”.
“Не строй из себя правильного при мне, умоляю. У меня есть выходные и бутылка Шеваль Блан сорок седьмого года”.
“Вино из полнометражки про крысу в поварской шапке?”
“Тридцать четыре тысячи долларов. Подарок Питера. Прислал курьером”.
“Хейла?”.
Мобильник виснет совсем некстати. Скотт пару раз ударяет им по ладони - безрезультатно, и бросает в сумку. Хейл не в психушке. Хейл отбыл свой исправительный срок.
Скотт верит людям и в людей тоже. Скотт не должен осуждать. (Других, не Питера, - бьется назойливо).
Лидия скажет потом: “Не осталось тех, кого ты знаешь. От “я вырос” до банального “изменился”.
Скотт захочет согласиться. И вспомнит, что шесть месяцев назад Малия постучала в его дверь только потому, что Питер сказал ей, куда ехать.
//
Он прилетает в Нью-Йорк следующим утром. В аэропорту давка, двадцать шесть рейсов на электронном табло и делегация китайских туристов рядом. Скотт понимает, что что-то идет не так, когда видит Киру в лице незнакомом. Моргает - девушку на чемодане раскручивает худощавый парень. Незнакомую девушку.
Жмет в груди, но не от того, что вспомнил снова - не может вдохнуть. Пытается вперед шагнуть. И ступает на зазмеившуюся под ногами плитку.
========== собаке - собачья смерть ==========
Комментарий к собаке - собачья смерть
Финал отгремел, надеюсь, не для меня одной оставил пищу для размышлений и “о-боже-скотт-малия-стайлз-лидия-тео-лиам-крелисса-шериф-перриш-папамаккол-аввв”. И мой заюшка Питер ))) Короче, я довольна, вы?)
пы.сы. в самом начале двадцатого, кстати, акцент ничегошный на открытом окне (даже занавески колыхались!) и взгляде Скотта. Ну, если вы понимаете, о чем тут толкую (кстати, сестра заметила, а она не скалия-шиппер). Наши малыши вместе в мотеле спят!)
Итак. В описание фьюче!фик добавила, потому что, по сути, вот оно - начало конца (если никто не против аушного моего бейбика Сталии, конечно). Все только начинается здесь, оставайтесь со мной ❤️
– Скотт! Скотт, ты в порядке?
У него больше не двоится в глазах и перед ними не плывет. Разлепляет опухшие от бессонных ночей веки и Лидию видит четко от слова совсем - она в одной из тех модных дамских шуб (гринпис и друзья-волки со шкурами ни при делах, да?), роскошная, с убранными волосами и мартиновской - своей - улыбкой.
– Отлично выглядишь.
– Ты тоже, - Лидия ведет ладонью по его груди. Он не теряется: к себе притягивает за осиную талию, не по этикету долбанному, зато по Скотту.
Такой по сравнению с ней мальчик - неотесанный, неприласканный. Мальчик на два фута выше, с хриплым голосом и щетинистой щекой, на которой оставляет след от помады, шепча в ухо, что скучала.
– Но тебе нужно побриться. Пятидневная щетина не входит в топ привлекательности, - она отстраняется.
– Знаю.
Лидия не упрекает его - смеется и утягивает за собой. Сплетает ладони, выстукивая каблуками по парковочному асфальту.
– Тебе не обязательно было встречать меня.
– Угомонись. Мы не виделись два года. И я собираюсь устроить тебе лучший уикенд, - она усмехается, снимая с сигнализации новенький бугатти. А часа через два по нью-йоркским пробкам паркуется у стеклянной высотки с рождественской елкой в холле и консьержем, который тянет из вазы пошло-роскошный букет от очередного директора рекламного издательства, снова он, мисс Мартин.
– Оставь себе, Роберт. Не люблю розы, я говорила ему.
Сто одна - Скотт не удивляется. Смотрит на консьержа - ну и куда мне их - и в ответ неловко ведет плечом, пока Лидия не зовет его, где потерялся, хочешь - забери. Он залетает в лифт следом - для очевидности - с букетом и ловит ее какой-же-ты-дурак взгляд. Ее дурак, однако.
