Элли ее замечает сразу, принюхивается, как собачонка, но Айзек решает, что спросит об этом позже. Запах - он почти уверен, что это то, из детства. Элли помнит инстинктами - той крохой, которую Арджент привез: Малия пахнет мамой. Сейчас, конечно, с толку сбивает: ей четыре, и она научилась думать.

– Кора сказала, что ты вернешься! – подтягивается через окно, стуча ногами по дверце - буквально в салон заползает.

– Она правда так сказала? – удивляется Айзек.

– Да. А еще, что ты… – она заминается, брови хмурит, высовывая язык. Вся напряженная - ведь помнила! – Pedazo de mierda, – выдает потом гордо и звонко (у Малии в черепной отдается). Буквально - выкрикивает в лицо. – Pedazo de mierda - кусок дерьма.

Выцепила же откуда-то перевод - явно не Кора сказала.

– Мать твоего ребенка назвала тебя куском дерьма?

– Странно, что вы, двое, не сошлись, – язвит Айзек, но тут же снова оборачивается к Элли. – Не говори это больше, ладно?

– Почему?

– Потому что это взрослое слово, – определенно лучше, чем “плохое”. Кора не ругается. Кора кидается взрослыми словами. Айзеку стоит поговорить с ней, да?

– А папе сказать можно?

– Нет.

– А Стайлзу можно?

– Даже Стайлзу, – а между тем слышит: сердцебиение. Оно сбивается. Все еще что-то значит для нее. Айзек, наверное, может понять: у него ребенок, но Кора - пусть не сахар - его. А Стайлз с Лидией (до сих пор не верит), и у Малии в груди заржавело, и трещит по швам, как выпотрошенная овечка: разрыв ткани рикошетом от стен в салоне.

Может понять, но не делает этого. Вместо - думает о Скотте. Слышал же, как расклеивался - как коробка, со звуком противным, чавкающим, стенки картонные расползались, клеем стянутые, - а не знал, кем была. Понял теперь. Окажись в подобной ситуации - сдался бы. Треугольник не любовный - Бермудский, ей-богу. И обидно, и сказать хочется, отчитать, как ребенка: он тебя, мать твою, любит. Не Стайлз - Скотт.

Айзек слишком хорошо знает МакКолла: кровать в его доме без оплаты ренты и нелепые разговоры за внеочередной пиццей. Но он ни черта не знает о Малии. А Малия - о нем.

Она полоскает рот в ванной, пока он стоит за спиной. Косит под благодетеля, делая вид, что знает, что ей нужно. У него футболка в руках и градусник, и Малия удивляется, как он еще не впихнул ей его в зад. Ей плевать; она стаскивает с себя рубашку, даже не отвернувшись, но Айзек - не Скотт в семнадцать, чтобы стыдливо краснеть. У него Кора, и ему все равно.

Малия его футболку натягивает на костлявые плечи и из себя едва не выходит, пока он в открытую смотрит.

– Полевые мыши не особо питательны, да? – интересуется. Малия скалится - клыки наточенные, острые. А затем что-то врезается в Айзека сзади, и это что-то - джип. Роско, тот самый, с фотки, которую Стайлз отправлял. Элли тогда был год, сейчас - четыре, и выкручивает руль, отъезжая назад, и хихикает, выползая из машины. У джипа разбита фара, и он, в целом, самое убогое, что Малия видела на свете (это после Питера, разумеется). Но он родной. Достаточно, чтобы вспомнить, как они занимались в нем сексом - больше, чем один раз. Малия не знает, почему думает об этом сейчас, когда перед ней - детская машинка.

Она просто помнит. Даже пятна на сидениях - каждую мелочь. Она же единственная после Стайлза, для кого Роско значил больше, чем хлам в утиль. Значил. Если так, то Малия, как джип, - “отдам в хорошие руки”. Никто не удивился, что руки - Скотта.

– Я тебе привезла лекарство, – тем временем говорит Элли, подходя впритык. – Лекарство от всех болезней, – это почему-то шепотом. Малия тоже болеет любовью, как Капитан Скотт, - Элли сразу все стало ясно. Ее лекарство любовь, конечно, не лечит, но Элли же не станет говорить папе о том “взрослом” слове (а так хочется), значит, и здесь может умолчать. Недоговаривать - это не обманывать, - так Стайлз говорит.

И Элли достает. Пачку мармеладных медведей. А Малии хватает, чтобы вспомнить: вертел в руках слипшиеся конфеты, отделить пытался - не мог. И смеялся:

“Ты и я, Малс. Так близко, детка”.

А у мармелада в свойствах - таять.

растаяли.

//

Днем Кора бросает смазанное “прости”, не задерживаясь рядом, и обещает, что закончит с починкой к вечеру. Она не в восторге, что Малия вернулась, - так Тейт думает. А Хейл вместо чувствует вину. Копается в движке и, кусая губы, смотрит на сестру.

Она такой же была в пятнадцать: колесила по Мексике, сбежав от тетки в тринадцать, - тогда все уже мертвы были. Вечно от чего-то бежала, жила с поддельными документами на имя Марии Хорхе и угоняла байки шашек мелких мексиканских банд. А ночью рыдала. Забивалась в угол своей койки за семьдесят песо в сутки и понимала, что осталась одна. Это не было жизнью - существованием-то едва. А сейчас у нее своя семья, и не обгладывает кости обугленной курицы, пялясь в стену где-то в Нуэво-Ларедо (девятьсот убийств на триста семьдесят тысяч жителей).

– Я заплачу, – у Малии тон, возражений не терпящий. Кору даже передергивает сперва.

– Убери свои деньги.

– Купишь что-нибудь для сына или для Эллисон. Возьми. Здесь все равно меньше, чем с меня содрали бы в мастерской.

– Ей не нужно “что-нибудь”. Ей нужна ты, ясно? В следующий раз привези себя на эти свои бумажки.

– Следующего раза не будет. Мне жаль.

Малия уезжает, оставляя деньги в банке с ключами, и не оборачивается, когда Элли выбегает на дорогу, стискивая в руках пачку мармеладных медведей.

//

Ей паршиво. Малия останавливается на заправке в Сан-Клементе спустя два дня и долго смотрит на биллборд - реклама очередного моющего средства и счастливая семья с собакой.

Она думает о Хейлах. А после - о Стайлзе с Лидией, пока паренек в кепке “Шеврон” тактично не намекает, что стоит всунуть пистолет в бак, чтобы заправиться. У него долг помочь сотрудника, но жалость во взгляде такая неуместно человеческая, что Малии от себя мерзко - галактики несущественности в мешках под глазами.

Она заводит двигатель. Она убраться отсюда хочет, потому что ему нет до нее дела. Не должно быть, но склеен так, что спрашивает, в порядке ли, - не в его компетенции. Газует, асфальт пачкая черными следами шин. С визгом - паренек отшатывается, кепка сползает на затылок. “Гаррет, вернись на кассу, дебил”.

У Малии дорога одна - в Лос-Анджелес. Малия гонит по I-пятой, оставляя Сан-Клементе вместе с состраданием работника заправки на годы вперед.

Ей паршивей даже, чем в Мексике было: рекламы молочных коктейлей на обочине пустой автострады Южной Калифорнии так некстати напоминают о Стайлзе.

//

Малии до одури болезненно смотреть в глаза Скотта, когда они - не случайно, разумеется - сталкиваются в его квартире на Венис-бич. У него с языка почти срывается: и как она тебе, Мал? - но он замечает взгляд. “Не сейчас”, - Скотт готов подождать. Скотту же все равно.

Он делает вид, что она не избегает его, хотя оба знают, что это так. Она оставляет пасту нетронутой и засыпает на его диване, подогнув колени к груди - пытается согреться, но не просит его согреть. Скотт накрывает ее пледом и ложится на пол, подкладывая руки под голову, и твердит сам себе, что они были - он помнит, как жалась к нему и как скользил по губам губами, глотая ее стоны, и шептал: я рядом, родная.

А ночью просыпается от того, что она зовет Стайлза.

//

Малия говорит утром, что искала квартиру и нашла одну - в Сан-Фернандо. Не уезжает за тысячи миль, и это, может, и значило бы что, но Скотт думает только, как жалок в своей любви к ней. А она пьет черный кофе, двигая пластиковую тарелку с завтраком от себя, и не говорит, что спрашивала, вернется ли он. “Я никогда тебя не оставлю”, - уже, Стайлз. Четыре с половиной года - ей страшно, что столько прошло.

Она не знает, что Скотт слышал ее. Она оставляет свой адрес и оставляет его - а он отпускает. Так просто, казалось бы. На деле - некроз.

А в старой квартирке с невычищенным бассейном снаружи и пожелтевшим потолком внутри позволяет себе разреветься. И больно за Скотта, и не может выбить из себя Стайлза. И - как сейчас - помнит коркой застывшее непонимание в глазах ребенка. Их ребенка.