– Зайдешь, наконец, или продолжишь пялиться в мое окно, а, сосед? Учти, я дважды не предлагаю, - Кора усмехается, останавливается, но не рядом, и это опять неправильно. Айзек-то уже знает, что влюбился. В эту девчонку-оборотня с пятнами машинного масла на лице. В его девчонку.

Но в привычной манере облажался. Еще тогда, перед надуманным отъездом. Знал же, что она любит. Знал, что хочет, чтобы был с ней.

Но все равно ушел.

Что-то оборвалось.

А потом Крис снял квартиру по соседству, перевез вещи, и они остались. Счастливый конец? Есть, но не здесь.

– Чертовски содержательный разговор, Айзек, - Кора закатывает глаза и ступает дальше, когда он вдруг перехватывает ее запястье.

– Зайду, - говорит настойчиво, делая вид, что не заметил, как вырвала руку.

Но там, в квартире они оказываются еще дальше друг от друга. Кроме того, Айзек, конечно, не слепой и видит: здесь пусто. Пусто в значении тотального одиночества.

Становится тяжело дышать. Падает стул.

Кора сглатывает, но она не спрашивает Айзека, в порядке ли он. А он нет. Он не в порядке. Она, как ни странно, тоже.

Тогда фокусирует взгляд на консервной банке, которую Кора к этому моменту уже ковыряет ножом. Глубоко вдыхает. А после лезвие соскальзывает.

– Кора, - у него вырывается для себя неожиданно.

– Подумаешь, порез. Это не смертельно, принц.

Но не в этом дело. Незаживающие ссадины. На руках, пальцах, худых коленках. Он готов поклясться, что за воротником рубашки засос, который ей поставил без малого две недели назад.

– Ты не исцеляешься.

– О чем ты?

– Ты не исцеляешься, Кора.

Айзек подходит ближе, задирает рукав рубашки и оказывается прав: девчачьи пластыри в цветочек. Десятки пластырей.

– Я не обязана была говорить тебе, ясно? - она раздражается, но он ни при чем. Не в нем причина. Конечно, не в нем.

– Кора.

– Ни малейшего понятия, что происходит, - нехотя уступает она.

– Ты говорила с Дереком?

– Ясное дело, что нет. У него и так полно проблем. Не собираюсь становиться еще одной.

– А если он знает, как помочь?

– Мне не нужна его помощь, Айзек, ладно? - отрезает. - Я с этим разберусь. А ты лучше держи язык за зубами.

– Дело в силе, - догадывается он. - Ты теряешь ее.

– Я не слабая.

– Я не сказал, что ты слабая. Всего лишь то, что теряешь силу.

– По-твоему, это не одно и тоже?

Она права. А он думать хочет, что это не так, но она оборотнем бесполезна. И вдруг отчетливо понимает, что не намерен списывать Кору со счетов. Никогда.

– Но твои руки. Разве раны не затянулись?

– Да, но, - она запинается. Она не собирается говорить: когда мы были вместе. Это же удачное стечение обстоятельств, случайность, и только. Это не он, и они не вместе.

И она не понимает, зачем тогда тянется к его губам. Но больше всего - зачем он целует ее в ответ.

//

Они не встречаются. Не ходят на свидания и не держатся за руки, и он не пишет ей на ночь, и они не спят в одной постели, но Айзек так крепко прижимает ее к себе, когда лежат на крыше, сплетая ноги, и он чертит что-то на спине, забравшись рукой под ее рубашку, и он смотрит в глаза, и он знает, что все будет в порядке.

Он отдаст свою силу, если так будет нужно.

Они вместе работают в автомастерской, и Кора крутит пальцем у виска, потому что Айзек ни черта не смыслит в тачках. И она раздражается, когда он лезет к ней, лежащей под железным брюхом проржавелого седана, и она раздражается, когда он в принципе куда-то сует свой нос, но Айзек приносит чизбургеры и картошку фри, и Кора хотя бы за это готова его терпеть.

В нее влезают хэппи мил, две порции куриных наггетсов и карри из кафешки напротив, и Айзек не удивляется, когда она жалуется ему, что потолстела.

– Не поверишь, но мне нет дела, - он вытирает ладошки Элли, которая сидит рядом.

– Нет дела, - повторяет она, пытаясь запихнуть в рот несколько трубочек. - Нет дела. Нет дела.

Но это теряет значимость, когда Кора случайно режет палец упаковкой. Кровь на белизне салфеток напоминает, что за четыре месяца они так и не сдвинулись с места.

У нее кружится голова, и она на девяносто девять целых и девять десятых человек теперь, и радужки не горят, и нет когтей, но она не умирает. Это не то, что было с Дереком; и не то, что было с ней, когда на их головы свалился Дарак.

Что-то другое.

Они ищут ответы и продолжают жить: болтают со Стилински по скайпу, ездят на ранчо на выходные и вместе принимают душ.

– Так ты мой парень? - интересуется она, когда он медленно ведет кусочком мыла по ее животу.

– Если ты этого хочешь.

Но оба же знают ответ: да. Естественно, да. Она жмется к нему всем телом, и она чувствует тогда: они вместе. Кора уверена в нем и в том, что так должно быть и так будет.

А потом появляются ответы.

Это случается через месяц. Она сидит на бортике ванной, смотрит на две полоски на экране теста и поражается, как не поняла раньше: вот же причина, вот. А вместе с этим уверенность закручивает в воронку слива осознанием: ребенок.

У них будет ребенок, который родится через четыре месяца. Она упорно не допускает мысль о том, что он не родится.

И она говорит: пиздец. Но ей хватает слов, чтобы добавить:

– Понятия не имею, что мы скажем твоему папе.

========== семья ==========

На следующий уик-энд они все собираются на ранчо, чтобы пожарить барбекю, и Дерек с Айзеком вытаскивают из дома стол и расставляют пластмассовые садовые стулья, и они шутят, и Элли путается у ног, и Айзек впервые не одергивает себя, когда думает, что они семья.

Потому что все, что делают, так естественно: Крис пытается одеть Элли кепку, а она не слушается, вырывается, чтобы помочь Брэйден донести лимонад; и она бежит к Дереку после, и он садит ее на шею, и это правильно. Жизнь, которую они заслужили.

Не хватает Коры.

В последние дни все чаще, но Айзек знает: не ее вина. Айзек в курсе многого, если говорить честно.

– Ты в порядке? – находит ее в летней кухне, сидящей на дощатом полу. На ней одна из его больших рубашек, и у нее вид усталый, и Айзек не удивляется, когда замечает разбитые тарелки рядом.

– Все валится из рук, – объясняет Кора. – Черт. А я ведь уже должна этому дому хуеву тучу всего.

– Дереку нет до этого дела.

– Зато мне есть, – бросает суховато, а на него, Айзека, даже взгляда не поднимает.

Заправляет прядь за ухо, сгребает керамики осколки. Бормочет:

– И не только до этого.

А он слышит.

Разумеется, слышит и знает, что ему, знает, о чем. Знает. И хочет сказать: мне тоже, Кора, мне тоже есть дело.

Потому что речь не о наборе чертовой посуды. Речь о ребенке.

– Я, – Айзек теряет слова. И эти несколько секунд, когда она поднимает голову, и когда она смотрит на него, и, черт, когда он думает, что она носит его ребенка. Секунды, в которых есть смысл. Больше смысла, чем в каждом годе его маленькой жизни. (Эта история о маленьком человеке - не история о герое).

Но иногда достаточно сделать один шаг, чтобы стать бо́льшим. Большим для кого-то одного. Кого-то крошечного, слабого, ищущего тебя в сотнях тысяч других.

– Я знаю, Кора, – наконец, говорит он.

А ей не хватает времени даже, чтобы вдохнуть (не то, чтобы ответить), потому что в следующий миг Элли ураганом влетает в кухню, волоча за собой плюшевого волчонка Скотти (идиотское имя для игрушки, Айзек), и она улыбается во все двадцать молочных и вприпрыжку бежит к Коре.

– Пошли, – тянет за руку.

А потом вдруг отпускает.

Итак, Элли два. Она оборотень-койот, и она делает десятки других вещей, которые не по зубам большинству двухлетних карапузов, но ей не нужно все это, чтобы заглянуть в глаза, сжать губы, а затем прижаться к груди крепко-крепко, обнять так громко, будто это слова.

Потому что она не будет гением или ребенком-оборотнем в первую очередь, нет; она будет чуткой и наблюдательной малюткой.