Николай стиснул ее ладонь в рукавичке, покоящуюся на сгибе его локтя, и повел дальше по тропинке, которую знал как свои пять пальцев.

– Вспомнил, как настырно отрицал институт брака, когда был столетия на три младше, чем этот лес, – хохотнул он. – Вот до чего доводит жизнь при дворе – уже в восемь ты готов дать обет безбрачия, лишь бы не становиться призовой лошадкой драгоценной матушки. К моему счастью, породистым жеребцом был мой покойный братец, храни Святые его нежную душонку, а не я. Я-то всего-навсего родился красавцем. Во дворце поговаривали, что тетушка Людмила, завидев меня после рождения, объявила, что корону надобно передать мне, ведь люди любят красивых монархов, а наследный принц, то бишь мой дорогой братец, страшен, как бубонная чума. Воистину, удивительная она была женщина, моя тетушка Людмила.

Зоя оглянулась на него:

– Раз уж ты заговорил про женитьбу, самое время обсудить то, что обсуждать ты упорно отказываешься.

– Нежелание обсуждать что бы то ни было в определенных обстоятельствах вовсе не означает отказ от обсуждения, – увиливал Николай. – Никак тебе это знакомо, Зоя?

– А ты на меня стрелки не переводи. И сбавь шаг, я за тобой не поспеваю. Уж будь так добр, окажи эту скромную услугу своей глубоко беременной жене, – сказала она с нарастающим раздражением.

Николай, опомнившись, притормозил, поднес к губам ее руку и в знак извинения поцеловал. И еще разок, уже для себя.

– Знаю, знаю, наш многоуважаемый Совет пожелал выдать мою сестрицу за Вадика Демидова, дать ему парочку титулов к уже имеющимся, чтобы его, так сказать, приголубить, пресечь на корню мятежные мысли, если таковые вдруг, упаси Святые, родятся в этой светлой головушке. Да только Демидову и без того страшно хорошо живется на крыгинское золото в своем сказочном поместьице, с чего бы, скажи на милость, ему мутить воду? Смутьянить, бунтовать против кормящей его матери? Нет, любовь моя, не осмелится наш маленький Ланцов на подобную дурость, и не потому, что слишком труслив, вовсе нет, а потому что знает цену милости царицы нашей Равки. Ланцовы всегда были жадными. Какая жалость – для них, разумеется, для моих любезных родственничков, – что я вырос среди них и тоже не люблю делиться. А сестра моя выйдет замуж за того, за кого пожелает, или и вовсе никого не возьмет в мужья.

– Ты высказался?

– Именно так – высказался, так что, полагаю, нет больше надобности возвращаться к этому досадному разговору.

Он, Николай, пообещал Магнусу приглядывать за сестрой вовсе не для того, чтобы пригласить ее ко двору – заиметь, как считали министры, сильный, увесистый козырь, а потом разыграть с его помощью сомнительный марьяж.

Не то чтобы Николай не осознавал необходимость, правительственную нужду в устроенном браке – как-никак, сам он, пусть в свое время и строил из себя этакого несговорчивого вредину, готов был сложить оружие и пойти под венец хоть с пуделем, одетым его дражайшей невестой, если бы этот союз помог укрепить позиции Равки, избежать войны.

Только вот Николай был мужчиной эгоистичным. Отъявленным, закоренелым эгоистом, мечтавшем о кудрях цвета зрелой шелковицы, об осиной талии, стянутой пояском, который снова и снова виделся ему меж собственных пальцев, когда он тянул за него – раз, и змеится поясок по ковру, а налитые груди, проступающие под исподним, открываются жадному, бунтарскому взору.

Сколько раз, глядя на гравюрки претенденток, не знавших ни его, ни его вожделеющей и грезящей души, Николай видел одного только своего генерала, свою безжалостную гарпию, свою грозовую ведьмочку, ужасную упрямицу, которую любил, которую желал всем своим сердцем дурака и ничего с собой не мог поделать.

Как знать, может, женись он еще тогда – на молоденькой керчийке с приданым поистине королевским, на покорной с виду, но своевольной по натуре фьерданке, – боготвори он ее и приглашай ко двору важных гостей, чтобы посмотрели, как сильна Равка, как растет наследник; случись все так, может, прямо сейчас Давид разрабатывал бы очередное хитроумное изобретение, чтобы его сын покрепче спал по ночам.

Зоя, казалось, углядела в мыслях Николая горестную перемену. Она замерла, вынуждая остановиться и его, и заглянула ему в глаза – море, по которому так тосковал он зимой, всегда было рядом, только руку протяни. Николай коснулся Зоиной щеки, и она поцеловала его ладонь – мягко, нежно.

Он мог быть эгоистом, мог быть сумасбродным мечтателем, обреченным на погибель, но разве не заслужил он того, за что сражался, о чем сочинял баллады, будучи юнцом, и что находил в радостном гомоне переполненного дома? Николай был повинен во многих грехах, но не в том, что любил и желал быть любимым, что не изменил себе и всей своей сути – рискованной, сентиментальной, проказливой, отдающей все в надежде получить хоть что-то. Осторожную улыбку, приглашение, секрет, который он пообещает сохранить и сдержит слово.

– Наше правление будет долгим, Николай, – в конце концов сказала Зоя, и в ее голосе Николай уловил тихую печаль, на миг заглянул за завесу времени и увидел тяжесть возложенного на них – на нее – бремени, о котором они не говорили. – А кто наши союзники? Кто будет ими через двадцать лет? Через пятьдесят? Нина, надеющаяся на благосклонность принца-отказника, милая Эри, любимая шуханцами до тех пор, пока живы те, кто знает ее, кто был на рынке или у храма тогда, в праздник драконьих лодок, когда она играла на хатууре. Или это был день зимнего солнцестояния? Может, в летописях найдется место для этого – для доброты, для музыки, а, может, никто и не узнает, за что так любил Шухан самую драгоценную из своих дочерей. Кому из министров, из советников и солдат мы может доверить прикрывать спину? А кому из гришей? Сегодня они верны нам, но будут ли хранить верность короне их дети?

– Мы не узнаем этого, пока не придет время, – отозвался Николай и улыбнулся – улыбка, он знал, вышла горькой, как бы он ни старался Зою подбодрить. Всегда веселый, неунывающий. – Но что бы ни ждало нас в будущем, мы с тобой встретим это вместе. Обязательно со всем справимся – и с дюжиной детей, и с дворцовым переворотом, и с маловероятным, но все еще возможным всемирным заговором, к которому наша родная держава, к сожалению или к счастью, не преминет присоединиться.

Вопрос о том, как долго Николай будет рядом, разумеется, не прозвучал – пусть он и был тем еще фигляром, даже на его дивные фокусы госпожа Смерть не купится. Может, разочек, только чтобы дать ему фору за старания и обаяние.

– Дюжина детей? – только и сказала Зоя.

– Шесть мальчиков, шесть девочек, а как подрастут, одних посадим за круглый стол на заседаниях Совета, других отправим руководить армиями, и никакого внутреннего раздрая, никаких придворных интриг, разве что, родись у нас близнецы, надобно не перепутать, кто генерал, а кто – министр торговли, а то так и до войны с Керчией недалеко…

Зоя улыбнулась, и на душе у Николая сразу потеплело. Он приобнял ее – большего не позволял их маленький карапуз в своем огромном домишке, и они двинулись дальше, за пролесок, туда, где мальчишка, желающий стать пиратом, построил свой первый корабль.

Николай хотел показать Зое остовы смехотворной конструкции, теперь, без самодельных парусов и с голыми заснеженными мачтами, напоминавшей перекинувшегося на спину жука, посетившего ведро белой краски. Николай думал, как однажды они вернутся сюда с детьми и отстроят корабль заново.

– Есть кое-что получше двенадцати детей в нашем Совете, – ухмыльнулась Зоя, продолжая его игру.

– Согласен. Даже стыдно, имея такое, без преувеличения, животворящее приспособление, прожить парочку столетий и осчастливить этот бренный мир всего дюжиной прекрасных людей.

– Если найдешь способ самостоятельно привести их в этот мир – вперед, хоть сейчас начинай. А я пока разберусь с нашим принцем.

– Почему уверена, что будет мальчик?

– Суешь свой нос в женские тайны? Не боишься, что оторвут?

Николай рассмеялся.

– Боюсь. У меня на редкость выдающийся нос. А теперь скажи, что может быть лучше целого дворца наших маленьких двойничков?