Женя нагнулась к Адрику, протянула тому сливочную помадку и потрепала его по щеке, точно ребенка. Леони рассмеялась, Надя, пользуясь случаем, стянула конфеты у младшего брата прямиком из-под его повешенного носа и чмокнула того в другую щеку.

– Не хочется говорить им о том, что мы задумали, правда? – негромко спросил Зою Николай.

Про сердце Санкт-Феликса. Про Дарклинга. Они только вернулись с войны и хотели дурачиться за завтраком, водить хороводы на пасхальных гуляньях в Балакиреве и спать без кошмаров в объятиях любимых.

– Не хочется, – согласилась Зоя и взяла протянутую Николаем булочку – маленькую птичку с калиновыми глазками-бусинками. – Ты что это, уже отхватил ее румяный бок?

– Не суди меня, Назяленская, булочка-то была последняя, а слуг ты спровадила.

– И нечего им подпирать двери, а потом болтать, как принц-консорт явился к завтраку без жилета, – фыркнула Зоя.

– Так все-таки принц-консорт?

– Это ты мне скажи.

Николай потянулся к ней, затейливо шевеля бровями, но вопиющее нарушение этикета Зоя предотвратила – запихнула ему в рот булочку, а руку уперла в грудь.

Плутовской огонек в его глазах никуда не исчез, но Николай лениво откинулся назад и сдобную птичку слопал за один присест, а потом вытворил то, чего никогда не сделал бы в обществе министров, приглашенных к утреннему докладу, – по-хулигански облизал пальцы. Такой был Николай Ланцов: на ходу мог перекусить калачами да ватрушками и помчаться дальше.

Зоя еще раз оглянулась на собравшихся, на гениальных гришей, которые кровью и потом принесли победу их капризной стране и которые в эту минуту спорили из-за сливочных помадок, затем переглянулась с Николаем, вздохнула и, отложив разговор о чудовищной авантюре на минуту-другую, порывом ветра поднесла себе хрустальную рыбницу с заливной сельдью..

========== Николай, Зоя. Постканон, херт-комфорт, кошмары и слова любви ==========

ludovico einaudi - the earth prelude

Солдат улегся на мироточащую землю, и кровь его также разлилась, будто молодое вино из опрокинутого на белоснежную скатерть графина. Вата из снега послужила солдату периной. Пуля попала, видно, в рот или горло – он хрипел, выкатив глаза, исходил кровью и тяжко мучился, но мученья эти он не отдал бы: так пылко и горячо презирал он врага.

Солдат был совсем мальчишка, успел осознать Николай, юный воин, полный горячности и безграничной веры в свою религию. Нынешний король сам когда-то был таким.

Как ясно запомнилось ему лицо этого фьерданского мальчика, его первого мальчика на этой войне. Со свалившимся кивером и угловатыми конечностями юнца, еще не успевшими окрепнуть, обрасти мышцами, как у его товарищей, с которыми сражался он плечом к плечу. Полуребенок, полувоин, что никогда не возмужает, не познает зрелых лет, не приласкает женщину и не выпьет на свадьбе брагу.

Он станет одним из сотен других, этот мальчик, другие переймут его ревнивую тоску о победе, умирая, и соленая кровь будет литься из них, как из минерального ключа, и растравлять рубцы в первородном чреве их царицы-земли.

Наверно, мальчику явилась родина. Горы, что стояли горделиво, вскинув пики. Кружево хрусткого льда на голубых озерах. Бисер из ляпис-лазури на платье матери. Во всем его мятежном существе еще теплился отпечаток страстного порыва любви к жизни, да только кто нынче хотел умирать?

На миг раздалось хрипение крови, но Николай не расслышал. Мальчика он уже убил.

๑۩۩๑

Глаза разомкнулись, Николай часто заморгал, щурясь от дремотной солнечной полосы, что расчерчивала царицынское ложе. Уже подкралось ко дворцовым воротам утро, солнце истекало на беломраморные фасады пчелиной пыльцой, но еще дремал бархат потолков, и из двоих один пошевелился на постели.

Зоя спала, и солнечные зайчики скользили по ее изумительному лицу, отскакивали от украшений, высвечивали чернобархатные тени под глазами.

Она видела сон, и во сне день ото дня она, как и он, платила кровавую цену за их победу. Высохшие дорожки из пролитых слез, которых стыдилась Зоя при свете дня, пролегли на щеках, как на месте давным-давно пересохших русел.

Николай долго не думал. Наклонился к ней и поцеловал, вынуждая проснуться, стряхнуть с себя затяжной пестрый кошмар, как мягкую пыль с давно пустующего ложа. Он целовал ее лицо и сомкнутые веки, и губы в маленьких розовых трещинках, пока густые ресницы ее не дрогнули раз-другой, осыпали на щеки кристаллы соли.

Зоя открыла глаза, заморгала, сперва не узнавая его, ее ладонь скользнула вверх от его локтя, останавливаясь на плече, не стянутом ничем, кроме нагой кожи, с вытканными на ней обещаниями будущего для их страны. Для них двоих.

Зоя будто бы вспоминала, что эта тяжесть сверху – это он.

– Птифуры уже как с час подают к завтраку, а драгоценнейшая королева еще в постели. Ты гляди, как бы наши дражайшие гости из Керамзина все не слопали без тебя, – сказал он с шаловливой интонацией, но остальное все доселе оставалось в нем серьезным.

Николай притянул ее к себе, свою царицу и правительницу, что в этот час была не иначе как напуганной, растерянной девочкой, которую хотелось приласкать и укачать в объятиях.

Скоро вернутся к ней холодная сдержанность и язвительность, и мрачное недовольство, и ощущение стыда от слабости, коей не должна была она при нем стесняться, какую не следовало ей от него скрывать.

Но Зоя менялась с ним и открывалась ему, неспешно, как под целебной силой нового дня затягивались на лихих тропах судеб рваные раны, и Николай ждал и будет ждать, сколько потребуется, ведь возлюбил он ее более страны и одного его великого моря.

– Скажи на милость, с какой стати ты до сих пор в столице? – нахмурилась она, сбросив с себя остатки сна, отстраняясь, вновь становясь той суровой женщиной, которой доверил он свой трон. – Первые штормы не станут ждать, когда ты соизволишь выйти в море.

– Я – Штурмхонд, в моей команде – лучшие из твоих шквальных, к тому же незачем скрывать, что не раз из-за подруги-бури моя изящная шхуна давала течь. Но ведь ты, Зоя, и так это знаешь, – сказал Николай с лукавым огоньком в глазах, пока его губы продолжали свою ласку.

– Совести у тебя нет, – отмахнулась она, но позволила ему его маленькую игру.

Они сели на постели, на бугристых подушках до сих пор были видны отпечатки их сонных тел.

Руки Николая скользнули вверх по ее изящной спине, расшитой кружевом застарелой боли, белесыми зазубринами, оставленными в обмен на силу ее солдатского духа. Все в ней, Зое, было прекрасно, и в одночасье стал Николай самым счастливым мужчиной, которому дозволено было засыпать и просыпаться с любимой женщиной, и делить с ней слова любви, и называть своей.

========== Николай, Каз. Диалог между авантюристом и аферистом ==========

Комментарий к Николай, Каз. Диалог между авантюристом и аферистом

Один из возможных разговоров любимца волн и протеже теневого бизнеса после того, как королева Равки отправила будущего муженька в Кеттердам с сообщеньицем.

Кабинет одного на редкость талантливого афериста теснился в большеротой постройке с выщелканными сквозняком зубами меж пары-тройки гнусных питейных и был гениально гадким или до гадкого гениальным – Николай никак не мог решить.

Прозвали его Клепкой, и гость из заморской золотой столицы, бывший охочим до всего идейного, не мог не проникнуться страстью душевной, не сойти с ума от такой символики – клепки на бочке, Клепка в Бочке. А за полотно виртуоза Де Каппеля во всю натуральную величину он и вовсе продал бы тетушку Людмилу – до чего же гнусно, что той с десяток лет назад вздумалось помереть!

– А вы, мистер Бреккер, как я погляжу, эстет. Удивлен, – Николай смахнул невидимые пылинки с антикварной рамы, повторяющей пейзажи за окном. Казалось, в этом месте укротили всю материю: переместили из эпохи в эпоху, заставили витражи из зеленого стекла и перетянутые мшистой парчой стулья преодолеть собственную суть.

Бреккер смотрел на него не моргая, постукивая пальцами по набалдашнику трости – раз-два-три, раз-два-три, точно обучал двух недотеп танцу. А если он и видел ползущую следом за привлекательным господином крылатую тень, то ничем себя не выдал.