С матерью я тоже виделся «когда придется», хоть и жил с ней под одной крышей. У нее и ее подруги был цветочный магазин. Не сказать, что большой или популярный, но доход приносил стабильно. Не знаю точно сколько, но сильно меньше отцовского. Не думаю, что магазин забирал у нее столько времени, но мне не хочется даже представлять, где она все время пропадала. А я всегда был сам по себе, но в 16 что-то изменилось, я будто стал с ними в один рост, как обособленная единица. Заниматься собой и принимать решения мне приходилось исключительно самому, и я совру, если скажу, что меня это не устраивало. Я был счастлив.

Память просыпается. Боль потихоньку отступает. Ностальгия морфием действует на кровоточащие раны, на гнойные язвы, на изнывающие мышцы. Он действительно тогда был счастлив. Его мелкое высокомерие переросло в настоящее самообожание, самовосхищение. Преисполнение. Но сейчас он видит себя со стороны, он видит свою беспомощность. Он хочет залезть руками в прошлое, разгрести все нечистоты и прижать к наполненной горем груди слепого щенка, брошенного на открытую скоростную дорогу. Он мечтает направить его к свету, уберечь от порока, но время невидимым барьером стоит между ним теперешним и ним тогдашним.

Он презирает своих родителей. И он прав. Кровь от крови. Не могло быть иначе. Но это заставляет Тимофея чувствовать еще больше жалости к себе. И жалость перерастает в презрение.

Я снова нашел записку, сделанную все той же нечеловеческой рукой. И заболел. Дни я давно перестал считать, но мне казалось, что я брожу по ужасным лабиринтам, порожденным распухшим мозгом, неделями. Я видел тени.

Когда началась моя тусовочная жизнь, мне пришлось несколько скорректировать свои музыкальные вкусы. Как с людьми, так и с музыкой приходилось мириться, нельзя настроиться на нужный лад, если не отдаешь себя всего окружающему.

Обычно там играл всякий кал. Какая-то попса, хип-хоп, электроника. И все вперемешку. Тут как с алкоголем: либо ты преодолеешь препятствие в виде своего мозга и чувства вкуса, либо тебя стошнит. Меня тошнило несколько раз. И я правда не уверен, отчего именно, все же склоняюсь к музыке.

Но когда я снова возвращался к себе в свое уединение, я начинал терапию. Классика (Мусоргский, Чайковский, Бетховен, Вагнер… стыдно признаться – Шопен), французская опера (все, что попадалось), авторская музыка в экспериментальном стиле и рок. Разный рок. Мне нравилась неприкрытая мизантропия, льющаяся из динамиков. Это был Мэнсон. Его песни для моего эго были своего рода сексуальным тренажером. Иногда у меня мог встать (в переносном смысле). Вполне могло дело доходить до оргазма (а вот здесь за переносность значения я не ручаюсь).

Все имена и свои впечатления по каждому я перечислять не буду, но главная песня ждала меня впереди. И тоже из-за угла.

Близился Новый год, а значит, и алкоголические будни. Столько дел, столько дел: забухать с классом, со своими пацанами, с Денисом, а впереди зимние каникулы и столько девочек, которые так нуждались в моем обаянии, а изголодаться я к этому времени уже успел.

Но мои планы резко свернули в совсем неожиданное русло. Леша подрался с алкашами и получил сотрясение и небольшое ножевое ранение. Провожал свою подругу поздно вечером, а жила она в не самом спокойном районе, и по дороге домой налетел на какого-то синяка. Леша не был агрессивным парнем, но, я допускаю, мог и сам захотеть того побить. Ну как побить – об асфальт разок уронить, не более. Я в нем уверен – он хороший человек. Тем не менее драка как-то завязалась, и к его оппоненту пришла подмога. Думаю, это была западня. Леше дали по голове палкой, но он остался на ногах и продолжил обороняться. Когда нападавшие смекнули, что связались с подготовленным прохожим (боролись мы с ним на одном уровне), один из них выхватил что-то острое (в темноте было не видно) и прошелся по спине. Благо Леша носил тогда плотную, зимнюю кожаную куртку, а от звуков с улицы проснулись жильцы ближайших домов. Поэтому обошлось все одним, неопасным ударом. Те скрылись, Лешу увезли на скорой. Повезло, что лезвие прошло неглубоко, вскользь и не зацепило ни позвоночник, ни почку. Кстати, тех мужиков потом нашли, и Лешин отец (влиятельный в нашем городе человек), воспользовавшись своими связями, сделал так, что тех изуродовали в камере (одного даже развели и опустили).

И вот его должны выписывать к Новому году, и понятно, что ни о каких поездках и тусовках речи быть не может. И чтобы как-то его поддержать, я отказался куда-либо ехать и пошел в новогоднюю ночь к нему. Родители были только рады, оба они нашли себе компании, так что не пришлось изображать из себя несколько часов нормальную семью. Лешины родители ни чего против не имели, они знали меня с детства, его отец был хорошо знаком с моим.

У него была очень религиозная семья. Особенно мать. Не знаю как, но каким-то христианским чутьем она чувствовала, что со мной не все в порядке, и всегда тепло меня принимала. Жалела меня. Приглашала в церковь. Я деликатно уходил от этой темы. И всегда был вежлив с ней.

Леша тоже был православным христианином, но из-за возраста малость непоследовательным. В моей же семье к религии относились неопределенно. Отец был крещеным, но на этом вся его религиозность заканчивалась. Если он и верил, то знал, что его ждет только ад. Мать же была агностиком – так она объясняла свои взгляды, а по мне она, с одной стороны, не имея религиозного воспитания, с другой – знания, просто отмахивалась от темы. Последними верующими в ее семье были ее бабушка и дед по материнской линии. Они были мусульманами.

У меня же были сложные отношения с божественным началом. Я не только ставил себя отдельно от остальных людей, но и не мог признать над собой абсолютного авторитета. Я слишком сильно верил в себя, чтобы верить в Бога (или в Богов).

В ту ночь с 31-го на 1-е мы остались одни и у нас произошел разговор, важность которого я тогда не осознал, но почувствовал. И отреагировал неправильно, а осмыслил это только сейчас.

– Как успехи во французском? – спросил он.

– Peu à peu, – ответил я.

– Я-то на нем не говорю.

– Потихоньку.

– Тесты проходил?

– B1-B2 где-то.

– Нормально. – Вдруг он потускнел.

– Что-то не так? – спросил я.

– Ты сильно хотел с ними поехать?

– Да ладно, сколько этих вписок еще будет. С Денисом поеду или пойду, как получится. Тем более с классом не так интересно. А что?

– Тебе не кажется, что ты стал слишком много времени проводить за всем этим?

– Не знаю, мне не мешает.

– Думаешь?

– А в чем проблема?

– Не нравится мне все это…

– Да ладно тебе, они нормальные парни, тебе тоже не помешало бы сдружиться со всеми.

– Они тянут тебя.

Я знал это. Мое человеколюбие и Лешино были разными. Он относился к людям искренне, и в нем не было внутреннего презрения к окружающим. Я же был маскирующимся мизантропом. Я мог называть человека братом, пил с ним на брудершафт, но далеко внутри за всем этим угаром я ни во что не ставил его. Мне было плевать, дай мне пару месяцев, и я бы не вспомнил, как этого человека зовут.

– Уж не ревность ли это с твоей стороны? – ответил я ему.

– Какая ревность, побойся Бога…

– Я его не боюсь.

– Я вижу по тебе.

– А я вижу, что ты всего боишься…

– Я-то ладно, но о Боге не говори так в этом доме.

Он завел меня.

– Ты и сам знаешь, что его нет.

Он промолчал.

– Разве не так?

– Я так никогда не говорил, – эти слова он произносил почти шепотом, хотя его родители уехали час назад с родственниками и дома были только мы вдвоем. – Я лишь говорил, что верю не так, как… – он сменил мысль, – сам-то ты помнишь, что говорил мне о вере, когда делился впечатлениями о Достоевском?