– Я уже сказал вам, что мы не будем ничего выяснять, – теперь в голос добавляется сталь и недовольство, но и с ними вулканец уже имел дело.

– Да, вы привели аргументы, почему не будете этого делать, – кивает Спок и внимательно следит за перемещениями Кирка в непосредственной близости от выхода из каюты. – И я с ними был даже отчасти согласен, но сегодня вы прикоснулись ко мне бионической рукой, а через нее я ощутил «отклик»… вполне приемлемой силы.

Капитан смотрит с оттенком недоумения, и старпом решает пояснить.

– Я предполагаю, что смогу выдержать данную интенсивность без пагубных последствий для себя и установлю истину в вопросе нашего с вами «соулмейтства».

– Вы не поняли, мистер Спок, – а вот теперь капитан разозлен не на шутку, и злость вибрирует в чеканных словах подобно раскату грома. – Мы вообще не будем этого устанавливать. Я повторяю вам это в последний раз.

Спок знает, что капитан – то еще «словесное помело», но за слова, которые говорит непререкаемым тоном, всегда отвечает сполна. Ему не удастся его переубедить. И никогда не удастся узнать ответа на самый главный вопрос в своей жизни. Только если он не выберет другой способ воздействовать на Кирка. Возможно, лучше использовать не слова. И возможно, эффект неожиданности, позаимствованный у самого капитана, принесет даже более уверенный результат.

Спок улавливает движение в сторону и в тот же момент решается. Шагает нечеловечески быстро, нечеловечески сильно хватает капитана за плечи, а потом склоняется к его лицу, захватывая губы губами – контакт через слизистые – второй по мощности и глубине проникновения в сознание после мелдинга через контактные точки. Но и на другом уровне – минуя «сознательную» часть, сразу переходит к «чувственной» составляющей партнера.

***

И опять, и на любимые грабли да с разбегу! Маккой готов орать в голос и костерить Джима на чем свет стоит, а ведь должен был уже привыкнуть и спать спокойно по ночам, и видеть радужные сны с пони. Но вместо пони там Чехов, у которого то шерсть облезает, то копыта отваливаются. Ну еще бы! Ведь хренов Джим – чертов ипохондрик, и тащит его за собой зализывать раны куда-то в каменные степи. Но Леонард-то уже ученый – он готов вулканскую задницу пришить к заднице Кирка, чтобы старпом вытаскивал капитана из очередной переделки. Вот только Джим…

Вот только Джим включает свой самый суровый приказной тон и приказывает Споку и Боунсу сидеть на своей заднице ровно. Надо же, опять он что-то со своим старпомом не поделил, а отдуваться любимому другу и лейтенанту. Вот ведь… хренов капитан. А уж когда их прогулка по скалам становится предсказуемо опасной, Леонард и вовсе не может удержать раздражение внутри себя. Да так, что пробирает даже вулканца – тот сигает на планету следом за отрядом, а Боунс орет Скотти, чтобы тот, пьянчужка несчастная, скорее их всех оттуда вытаскивал. Иначе Мон может забыть о волшебном «антипохмелине» производства Леонарда Горацио Маккоя раз и навсегда. Действует тут же – троица во главе с Джимом появляется последней – живописно распластавшись по транспортаторной. Грязная, промокшая и злая. Местами еще и раненная, как оказывается…

Леонард тащит Чехова в медотсек и деловито начинает сращивать чужие порванные сухожилия, снимать отеки и опухоли, колоть обезболивающее и опять материться сквозь зубы. Прогуляться им, видите ли, захотелось! По каменному плато, под которым магма и лава из неизвестно каких пород двигает массивы скал, как карточные домики… Чехов молчит в ответ. Сопит только да стреляет хмурым взглядом то на его руки, то на свои форменные сапоги. Хвала Всевышнему, он молчит! Боунс готов расцеловать его за это – так бы Джим молчал каждый раз, когда появляется на его попечении.

Под конец Маккой даже расчувствовался от красочных сравнений и широким жестом достает Чехову банку с леденцами – самый образцовый пациент заслужил. А взгляд навигатора вдруг меняется – становится обиженным, влажным и наглым.

– Пожалуйста… Ну пожалуйста, – стонет Павел. Молит, цепляется за рукав форменки Боунса и шепчет так, как будто просит палача сохранить ему жизнь. Убийцу – но у Маккоя, вообще-то еще не настолько большое профессиональное кладбище, чтобы по праву носить подобные терминологические «чины».

– Отстань! – рявкает он, выдирая рукав чуть ли не без куска ткани. – Что за детский сад?!

И шагает в сторону – резко, как от чумного. И вот теперь Чехов тоже злится – спрыгивает с койки на здоровую ногу и улыбается под стать Мефистофелю.

– Ну ладно, – тянет кучерявая зверюга, только-только утеревшая сопли. – Тогда я попрошу Джима брать меня с собой на каждую вылазку, и посмотрим, как ты будешь петь тогда.

– Ах ты, сученыш! – поражается Леонард наглости заявления. – А ну отдай конфеты обратно!

Он шагает вперед и тянет руки к банке, только чтобы занять их ею, а не шейными позвонками вконец потерявшего всякий страх навигатора. На которого сколько матов ни складывай, а он уже даже по-русски разучился понимать!

А Чехов шагает навстречу, забывает про больную ногу, охает и валится Маккою прямо в подставленные руки – вот не ждали! А упав, вцепляется как клещ в плечи и спину, дышит горячо и прерывисто в ключицы, дрожит и стонет.

– Ну пожалуйста… – а потом наглеет уже сверх самой предельной меры, и сколько бы Леонард ни вырывался, но тот хватает его лицо в ладони и прижимается искусанными губами.

Толкается языком, выдыхает в чужой рот, прикусывает и снова шепчет.

– Не решай за меня! Не думай, что знаешь, что лучше! Не отталкивай! Не мучай! Мы же… одно целое! Одна душа! Лео…

Вот теперь он готов плакать. И плачет, вытирая щеки об еще минуту назад стерильную форму Леонарда. Вот ведь гаденыш! И еще какой! Не позволяет себя оттолкнуть, кусается, а потом стискивает левую руку доктора в своей, и тогда Боунс чувствует это – терку. Огромную, металлическую, в острых одинаковых зазубринах, на которую просто опускают его мозг и начинают натирать извилины, как сыр на пасту. Больно, режуще, противно – и все сильнее с каждым словом Чехова. И если это – связь, то в гробу Боунс видел такое соулмейство. От него же не спастись, не скрыться, не вылечиться и даже, опять, не отрезать – сколько ни кромсай конечности. Это – в голове, сердце и душе – одно на двоих, и Маккой разворачивает эту «терку» обратно – хлещет своей злостью по щекам Чехова без капли жалости, и тот ослабляет хватку. И снова предсказуемо злится.

– Злишься? Злись! Я заставлю тебя себя возненавидеть и нахрен отрежу руку… – Павел шипит и захлебывается гневом и слезами.

И Боунс еще и за это его ненавидит. За слезы и за то, что заставляет поступать так. Так – прислониться лбом к чужой макушке, запутаться пальцами в тугих кудрях и попытаться то ли просто обнять, то ли задушить этими объятиями. А пускай Чехов сам решает, какой вариант смерти ему нравится больше – сейчас, от асфиксии в его руках, или потом – в его объятиях. А Чехов выбирает третий вариант – медленное угасание от пролапса митрального клапана, гоняющего не в ту сторону его надежды. Можно подумать, Леонард ему это позволит. У него гипошприц с успокоительным всегда под рукой, и сейчас малохольному лейтенанту нужно успокоиться и поспать…

***

Его накрывает огромным огненным шаром. Пузырем, внутри которого непрекращающаяся термоядерная реакция. Как Кирк это терпит? С такой интенсивностью и настолько долго? Спок отказывается понимать. Это уже не гений – это восьмое или восемьдесят восьмое, умноженное на десять в десятой степени, чудо во Вселенной. Как капитан вообще умудряется выжить в этом огненном вихре? Он же человек, а не мифическая саламандра… Спок вот всего лишь несколько секунд может продержаться – позволить огню снять скальп с его мозга, опалить сердце и вывернуть катру наизнанку – другая катра за стеной пламени звенит, жаждет и ждет. Она своя, она родная, одинаковая и такая непохожая. Та, которая тянется навстречу, и между ними тут же возникает нить. Сверкающая, снежно-белая, та, которая может быть только у тхайла…