И только-только она пытается закрепиться, как тут же натягивается до треска, а потом чужие руки выталкивают его сознание из слияния. Чуть ли не пинком под зад.

– Да что ж это такое?! Ты, блядь, вообще меня слышишь, гребанный ты вулканец?! Я сказал «нет»!! Нет – значит, нет! Я тебе, ублюдок, не позволю опять все похерить! У меня больше нет метки! Нет никаких надежд и желаний! Хватит дергать меня за яйца! Или я высажу тебя в этой чертовой каменной пустыне и забуду, как страшный сон!! Ты меня слышишь, мерзавец?! Понимаешь?! – Кирк орет благим матом, брызжет слюной, заламывает руки и наматывает круги по каюте.

Кирк снова на него орет. Как раньше. Не как капитан, а как соулмейт. Как тхайла. Которая знала о нем все с первого же взгляда, с самого знакомства, с самого рождения. Спок не может удержать губы от улыбки, прикрывает глаза, обнаружив свое тело на полу возле капитанской койки и не помнит, как терял равновесие. Он пытается сесть, улыбается, анализируя это секундное слияние и наслаждается тем, что увидел. А Кирк подскакивает к нему – хочет помочь и тянет руки, а потом отдергивается, вспоминая, и уносится в ванную.

– Хренов, чертов Спок!! Ну вот зачем?! – возвращается капитан с влажным полотенцем. – Ты сдохнуть собрался?! Так не выйдет, я знаю! Калекой останешься! Овощем! Огурцом! У тебя же кровь носом хлещет, сученыш!

Так вот чем продиктован этот тон. Страхом, беспокойством, шоком – Спок чувствует слабый, затихающий отголосок и тянется за ним. Тянется за рукой капитана, что предлагает ему полотенце.

– Капитан… дайте вашу левую руку… – просит вулканец и смотрит в побелевшее озлобленное лицо напротив.

– Тебе мало было?! Ты – идиот! Я не собираюсь… – вулканец не дает ему закончить, хватает ладонь и прижимает ее своей к кровоточащему носу вместе с полотенцем.

– Придурок! – Кирк пытается вырваться, но Спок только сильнее сжимает бионические пальцы.

– Тхайла… – шепчет он из-под ткани. – Через бионику это легче… Но я все равно привыкну…

А капитан падает перед ним на колени, и теперь в нем только мука, боль и отчаяние.

– Идиот… Ты же не простишь потом себе… До тебя же все равно потом дойдет! Ты не выдержишь… – он захлебывается словами, глаза влажно блестят, а тело дрожит в напряжении, следя, чтобы больше нигде и ничем не соприкоснуться. И стонет. – Спо-о-ок…

– Прости? – пробует тот наудачу, и Кирк разражается нервным смехом, быстро переходящим во всхлипы.

– Прости, – повторяет Спок увереннее, и эфемерная, призрачная нить, что протягивалась от его души к другой душе, передает между ними раскаяние. Одно на двоих. Такое же сильное, как и боль.

***

– Джим! Ну сделай же что-нибудь! Этот паршивец меня шантажирует! – Маккой орет дурным голосом, а Кирк только злобно усмехается.

– И поделом тебе! Нечего было мальчика травить. Я ведь действительно буду брать его с собой на вылазки, – капитан ерзает, хмыкает, пьет из горла бутылки и снова бьется головой о низкий потолок вентиляционного шлюза. – Ты мне все равно с гоблином не помогаешь, так что страдай! Потому что он меня, вообще, собрался знакомить со своими родителями!

– Сучка, – бурчит Боунс себе под нос и отбирает бутылку, тоже спешно прикладываясь. – Можно подумать, гоблин будет меня слушать.

– Вот тебя-то как раз и будет… – начинает Джим, и тут в шлюз заглядывает Скотти.

– Эй, горемычные! Не надоело еще прятаться? Я все равно вас сдал, – хохочет он, по всей видимости, тоже уже успевший отметить окончание альфа-смены.

– Вот говнюк! Ну, погоди у меня, Скотт, я у тебя всю секретную заначку выпью! Я-то знаю, где она заныкана! – рычит Джим, а Леонард его перебивает.

– Успеешь еще! Валим.

– Бегите-бегите, – Мон продолжает изображать лошадиную радость. – Не хотите быть счастливыми, так другим не мешайте.

Из инженерного капитан и СМО уходят разными путями – окольными, скрытными и путанными, будто бегут от клингонов, а все равно попадаются в лапы неприятеля. Или «приятеля», но они пока в этом признаваться не хотят.

– Он, между прочим, сломал руку, – укоризненно понукает Сулу, наткнувшись на Боунса в оранжерее под кустами дикого альвина – только слепой бы его не заметил в синей-то форме под белыми листьями.

– Чапел справится и без меня. А я тут… – Маккой замирает в неловкой позе, а потом снова барахтается в воздушных корнях, по идее, хищного растения – Сулу молчит специально – до первого укуса. – Я тут гипошприц потерял.

– Голову вы потеряли, доктор Маккой, – сетует Хикару. – Идите и сделайте свою работу. Трусов на Флот не берут, так что не разочаровывайте меня.

– И как же меня угораздило? – Боунс смиряется и вылезает задом вперед из-под куста – как раз под белую разинутую пасть с клейкими ядовитыми присосками. На заду у СМО глаз нет, и Сулу со вздохом осторожно отодвигает соцветие в сторону – филей доктору сегодня еще пригодится. Как и Чехову. – А ведь все Джим и его дурацкие, дурацкие идеи…

Врачебный долг оказывается сильнее совести, и Боунс стенает всю дорогу до медотсека, а там обнаруживает только медсестру.

– Я отпустила лейтенанта час назад. Кость срастается правильно, – рассказывает та, пока Леонард просматривает краткий отчет об оказанной помощи.

– Он плохо переносит синтетическое обезболивающее… – бормочет доктор себе под нос, снова вздыхает и отправляется в каюту Чехова – честно, хуже малых детей.

А в каюте – утопия – навигатор свернулся калачиком на койке, уткнулся носом в подушку и пытается спать изо всех сил. Он даже капитана таким видом не обманет, а тот – наивнее второклашки Спока. Вздыхать теперь приходится громко и трагично, а готовиться – ко вселенской обиде.

– Мне больно… – сопит Чехов, и Леонард фыркает.

– Естественно, если лежать на больном плече. Переворачивайся, – ворчит он, уже понимая, что выхода нет – ловушка захлопнулась. Он теперь – муха, попавшая в мед – вкусно, сладко, но станет его последним пристанищем.

Боунс смотрит, как возится Павел, быстро колет предплечье, пока тот не открыл глаза, а потом ложится рядом.

– Попробуешь сунуться за Джимом еще раз, и я накачаю тебя слабительным до самого конца миссии, – обещает он, как только лейтенант успокаивается, уткнувшись носом в его шею.

– Попробуешь опять бегать от меня, сам с него не слезешь, – Чехов не остается в долгу, а Леонард вспоминает о друге-ботанике, у которого в оранжерее еще и не такие растения водились – могут и не сожрать, могут заставить от страха штаны на причинном месте порвать.

– Угрозы и шантаж – я доложу на тебя в Адмиралтейство, – Леонард согревается, а Павел и вовсе уже сонно бормочет в ответ.

– А я на тебя – Джиму. Он запрет нас в камере-одиночке… Я попрошу, чтобы в самой маленькой…

Чехов тыкается губами куда-то ему в подбородок, как котенок слепой, а Леонард проклинает тот день, когда познакомился с Джимом. Накрывает себя и навигатора тонким пледом и вспоминает чужие фонари под глазами, что осветили его жизнь и навеки заразили своим невезением. Демонические фары не иначе. В персональном Аду Джима, где черти – кудрявые профессионалы, и знают, как вынимать души из грешников самыми изощренными пытками. И они теперь мучить его будут до самой смерти – Леонард сдается. Но он честно предупреждал, что – старый, ворчливый и вредный, и жизнь не будет сказкой, и они еще успеют не раз возненавидеть друг друга до смерти. Но до нее же еще и полюбиться друг другу успеют, и нервы вытрепать до последнего аксона, и счастливыми побыть – пару раз на парсек. И Леонард пойдет на все это только с одним условием: никаких претензий, никаких укоров и никаких детей. Так что пусть Чехов взрослеет быстрее и подальше прячет за зубами свой, как оказалось, острый язычок. А не то Боунс найдет ему более полезное применение и будет счастлив всю свою недолгую, бурную и веселую жизнь в Аду под названием «Энтерпрайз». Под руководством дорогого любимого дьявола-Кирка. Неплохая перспектива и нулевая вероятность выбраться из этого Ада живыми.