Конечно же, он не сможет. Это не тот случай, когда «быстро поднятое упавшим не считается» – как шутит Глен, и это возвращает Леонарда с небес на землю. Из космоса в медотсек, а из сна в явь. И заставляет приняться за иглы, нити и снова скальпель спокойными твердыми пальцами. Он обязан сделать это для Джима.

И он делает. Режет, шьет, колет, накладывает регенерирующие повязки, проверяет капельницы и сам назначает весь список лекарств, который сейчас понадобится. А позже, уже закончив, сидит в их ординаторской вместе с Гленвудом, курит и наконец задрожавшими руками хватается за бокал с андорианским виски. СМО тяжело вздыхает, а потом хлопает Леонарда по плечу тяжело и с оттяжкой и улыбается во весь рот, говоря, что с таким доктором, как Маккой, Марк Гленвуд может спокойно отчаливать на заслуженную пенсию. Как будто эта экспедиция не была в его планах последней – но зато теперь он знает, на кого со спокойной душой оставить медотсек «Энтерпрайза». По крайней мере, капитан на нем всегда будет жив.

Боунсу и обидно от беззлобной подначки, и смешно. И он сам не понимает, как умудряется рассказать старику Глену о том, как «коса нашла на камень». Марк слушает и снова вздыхает – ну а что тут вздыхать – такое часто случается. Уж в их-то практике – каждый первый из десяти раз. Но СМО тоже удивлен такой сильной реакцией – Джиму придется пройти столько психологических тестирований, что он взвоет, как сирена красной тревоги. И вот на этот раз Леонард не позволит ему ни сфилонить, ни смухлевать. Капитан им нужен здоровый. Капитан им нужен. А вот чертов старпом…

Маккой вздрагивает от воспоминаний о вулканце и тут же вызывает Скотти – вот кто сейчас будет решать судьбу миссии и корабля. Монтгомери приходит недовольным и тоже заспанным. Вопрошает, какого черта, следом за Сулу и Чеховым, его вызывает Маккой, когда Скотти и так дремлет под дверьми в ординаторскую. А Маккой ему отвечает, не забывая про смачные эпитеты и нецензурные аллегории. Скотти бледнеет, тянется к виски, а после большого глотка соглашается с тем, что ему предлагают медики. Спок самоустранился, подав рапорт, он теперь вообще эмоционально скомпрометирован; и пока капитан в отключке, обязанности исполнять будет Мон – который совершенно согласен не доводить до сведения Адмиралтейства подробности случившегося. Пусть так и будет – несчастным случаем – у Джима рука, блядь, дрогнула. И уж тем более Мон не будет возражать против смены курса, чтобы высадить зеленокровного гоблина на первом же звезднофлотском астероиде… Вот и ладненько. Вот и прекрасно.

***

Да нихрена ж оно не было прекрасно! Джим выл, метался по больничной койке, матерился так, что Боунс не успевал записывать за ним понравившиеся выражения, и все время звал. Звал, звал, звал. Звал его… Куда там им с их Уставами и инструкциями, когда тут – трагедия вселенского масштаба. Когда тут – вместе с меткой ампутировали собственное сердце. Это Боунс-то думал, что хорошо знает Джима? Да нихрена же он не знает о том, насколько мальчишка увяз во всем этом дерьме! Насколько сильно успел влюбиться и прикипеть этим самым сердцем пусть и к ругани, спорам и скандалам. К той малости, что его незадачливая родственная душа могла ему дать. Как же Леонард не заметил, что со времен Академии все это приобрело ужасающе катастрофичный характер…

Через неделю они приходят к базе и прощаются с чертовым Споком. Как надеется Боунс, навсегда. А Джим приходит из лихорадочного коматоза в сознание. Прекращает метаться и звать – смотрит пустым взглядом и редко говорит даже с лучшим другом. Гленвуд напоминает, что до принятия еще далеко, и Леонард с ним согласен. Стоит ждать взрыва – Джим еще не осознал, что натворил, а вот когда осознает…

Это случается еще через несколько дней. Боунс пытается читать Кирку пятую поправку к закону о транспортировке грузов средствами космической навигации, а тот раскачивается в такт словам, все так же смотрит в стену и наверняка не осознает услышанное. А потом вдруг совершенно неожиданно, но уже не впервые на памяти Леонарда, Джим заплакал. Громко, отчаянно, надрывно. Захлебываясь и давясь собственными немыми криками от боли. И это даже рядом никогда не встанет ни с какими клингонами по шкале того ужаса, что Леонард тогда пережил. Он видел Кирка расстроенным, видел погрязшим в депрессию, один раз даже отчаявшимся, но никогда – таким. Своими же руками отрывающим часть своей души от себя. Страшно до колик. До нервного паралича и тахикардии. Джим наконец-то осознает. И выплескивает свою боль так, как может. Хотя бы одним единственным средством.

***

Оставшуюся неделю до прибытия на Звездную базу Спок занимает себя передачей полномочий старшему офицеру исследовательского отдела и консервацией некоторых собственных экспериментов – ему пока будет не до них.

Он появляется на мостике всего раз, когда главный инженер, принявший командование, вызывает его для разъяснения нового маршрута. Однако, быстро же команда капитана Кирка стремится от него избавиться… Впрочем, он не удивлен. Кирка здесь любили настолько же сильно, насколько сейчас ненавидят Спока. Особенно некоторые – на мостике и в медотсеке. Но вулканцу откровенно плевать, что они о нем думают и как предвзято ко всему этому относятся. Насколько быстро слухи разнесутся по всему кораблю и как часто Споку будут плевать в спину. Он посещает столовую и тренажерный зал без пропусков в своем давно установленном расписании, но больше никто, никто не пытается приблизиться к нему. Наверное, все еще в шоке от его «предательства» – уход со своего поста.

Ему откровенно плевать на все это. Но он не может игнорировать тихие слезы Нийоты. Она шагает следом за ним в каюту. Она точно так же не может прийти в себя от увиденного – бесподобный Джеймс Тиберий Кирк снова в действии. Но она молчит, застывает у входа и даже не всхлипывает. Просто смотрит на Спока и молчит. И наверняка не знает, что сказать теперь. Но не знает и Спок. Его имя действительно было на руке капитана. Ровный прямой шрифт вулканского наречия. И значила эта метка ровно то же, что и метка Нийоты с именем их главного инженера. Родственные души…

Ну какие из них, Сурака ради, родственные души?! Это же Кирк! Это же Спок! Они не могут быть ими! Как черное не может быть белым и наоборот! Они – на разных концах этого спектра, и у них нет абсолютно ничего общего. Они друг друга на дух не переносят, а это значит, что ни о какой связи не может быть и речи. Да Спок вообще никогда не ощущал ничего подобного! А значит, реакция капитана… была… слишком вычурной, слишком излишней, слишком показательной – говорила лишь о том, что Кирк ненавидит Спока и не желает носить его имя на своей руке. Ну а как же иначе? Ну а что же может быть еще? Спок же сам говорил, что ненавидит Кирка, что считает его отвратительным, пусть и капитаном, что готов служить где угодно, только бы не под его началом. И вот он – ответ Кирка – тот пинок под зад, который он ему предлагал. Спасибо, Спок ушел бы и без лишних «фанфар» и «прощальных вечеринок».

Но через три дня Ухура возвращается и вот теперь говорит. О том, что обсудила это с и. о. капитана – своей родственной душой. Очевидно, что разговор этот был не из приятных – она до сих пор морщится и недовольно отводит глаза. А потом рассказывает, что так быть не должно – Кирк со Споком не заключали связь, чтобы отвергаемая, она причиняла боль. Очевидно, это – еще одна «причуда» их необычного капитана. Можно спорить на что угодно. И тогда это тем более никоим образом не касается вулканца. Кирк сам во всем виноват, а Споку нужно было уйти гораздо раньше – нужно было вообще не соглашаться на миссию под подобным руководством. И уж тем более Спока ничего не держит сейчас. Он уйдет через неделю, высадившись на базе, дождется нужного челнока и уже совсем скоро будет профессором в Межгалактическом Исследовательском Центре. И забудет о Кирке, как о страшном сне, которых никогда раньше не видел. Определенно, это не будет стоить ему никаких жертв, он только выиграет, освободившись от гнева этого гениального самодура уже без вулканского имени на своей руке. Как и без самой руки.