– Ты меня ненавидишь, Ренджи?

У него срывается голос. Никогда он не чувствовал себя настолько слабым и разбитым.

– А должен?

Должен. О, еще как должен. Красные лепестки твоей рейяцу пахнут приторно-сладко, до невозможности, до нереальности. Он сам уже почти ненавидит этот ничем не вытравливаемый запах – разве это не ненависть?

Ренджи вздыхает, оборачивается к нему, укладывает локоть на согнутое колено, а голову подпирает ладонью и смотрит серьезно, как будто решаясь на что-то очень важное.

– В следующий раз, чтоб никаких наркотиков…

И опять вздыхает и прикрывает глаза, борясь с собственной самонадеянностью.

– Сейчас не время для шуток, Ренджи.

А Бьякуя задыхается, не может пошевелиться, чудом удерживаясь в сознании от того, что слышит.

– Да какие уж тут шутки, тайчо? Не считайте меня дураком-то.

Ренджи чуть злится, но почти не на него, в пространство. И Бьякую начинает потряхивать от этого голоса. Он медленно садится, оказываясь вплотную к Абараи, и боится продолжать этот разговор.

– Я не считаю… Я боюсь поверить, Ренджи.

– Я тоже. Но мы теперь не сможем иначе. По чьей-то милости.

Абараи упрекает, ему до сих пор больно, но Бьякуя не знает, что еще сделать, чтобы тот понял, что творится в его душе, с его сердцем и разумом, как только он оказывается в такой опасной близости.

– Прости…

Бьякуя шепчет еле слышно и опускает глаза, сдаваясь во власть победителя. Он никогда не думал, что будет «открывать огонь по своим», а вышло так, что «собственный меч» обнажился против него.

– Вы сами во всем этом виноваты…

Ренджи придвигается ближе, ловит острый подбородок и впивается поцелуем.

– Сами этого захотели…

Он укладывает его обратно на пол, снова глубоко проникает языком в рот и дарит горячий выдох прямо в губы.

– И теперь будете расплачиваться за это до конца своей жизни…

Теперь он прикасается нежно, ласково, трется носом о щеку, а Бьякуя может только кивнуть.

– Согласен.

Абараи не привык полумерам – как он мог об этом забыть? Он сражается до последней капли крови, ненавидит из последних сил, живет всегда на полную катушку, не оглядываясь на прошлое и не заглядывая в будущее. И любить будет так же – без остатка отдавая всего себя. Стоило сломать его, разобрать по кусочкам, чтобы это выяснить. Но Бьякуе не о чем жалеть, ведь сейчас в его руках – самое ценное, что могло бы быть.

Гриммджо

***

Абараи действительно «захирел» с этим своим капитанством, раз не понял, почему он ушел. Да и Куросаки тоже… Все же очевидно на самом деле. И, черт, он же действительно не виноват в этом недоразумении. И он сейчас себе прекрасно представляет, какие Куросаки там развел сопли, так ничего и не поняв. Ну ничего, сейчас он это быстро исправит.

Гриммджо толкает незапертую дверь, разувается в коридоре, скидывает куртку, слышит закипающий чайник и тяжелый вздох с кухни и тут же перекрывает ее вход.

– Не приближайся!

О, как же он его бесит с этими невозможными карими глазами, тонкой шеей, алеющими щеками и просто невыразимой болью на лице.

– Ты такой дурак, Куросаки…

Что же выбрать? Сначала взять или сначала объясниться? Говорить ему не хочется вообще – он слишком долго ждал среди чертовых камней и скуки. Куросаки дрожит от гнева, пятится, а Гриммджо медленно наступает. Можно совместить в процессе. Шинигами замирает под его голодным взглядом как кролик перед удавом, уткнувшись в нагревшуюся плиту, но не двигается с места, даже когда арранкар склоняется к его лицу. Свист чайника врывается в подернутый пеленой желания мозг как нож в масло. Куросаки перетряхивает всем телом, и он с силой отталкивает его от себя, хватаясь за правую руку.

– Черт…

Шипит он с такой болью, что Гриммджо даже сначала не понимает, что случилось, а потом доходит – рыжий был настолько поглощен им, что даже не заметил к чему прикасается, не почувствовал боли и отреагировал только когда «раздражителей» стало больше, чем он мог вынести.

– Ты – чертов придурок, Куросаки!

Он ухватывает его за локоть и тащит к мойке, включая холодную воду. Ребро ладони, запястье и выше уже покрыты бордовыми пятнами. Истерик, блин…

Куросаки тяжело дышит сквозь зубы, отводит взгляд и продолжает упорствовать. А Гриммджо держит ожог одной рукой под струей воды, а второй прижимает рыжего к себе. До боли, до хруста, неистово. И объяснять все-таки придется.

– Точно, придурок…

Он утыкается носом в его висок, чуть касается губами скулы, а потом начинает пенять.

– Ведь мог бы и сам догадаться, что я был во временном гигае. А чтобы сделать постоянный Урахаре понадобилась неделя.

Он злится оттого, что Куросаки – чертов недалекий паникер, а тот злится на него.

– Ты мог бы и сразу сказать об этом!

Он вырывается, но Гриммджо стискивает сильнее, причиняя уже настоящую боль.

– А ты бы поверил?

Хорошо, Куросаки, но только раз ты выведешь его на этот разговор. Больше Гриммджо никогда не будет возвращаться к вопросам доверия.

Рыжий как-то разом обмякает, расслабляется в его руках и сопит в шею.

– Больно…

Шепчет почти неслышно, и Гриммджо вопросительно вскидывает брови, отодвигаясь.

– Руку больно.

Ну и что с ним таким делать? Джаггерджак и так уже на пределе, а руку эту проигнорировать никак нельзя. Потому что Куросаки тоже еле держится, и им обоим нужна хотя бы минутная передышка. Иначе арранкар сорвется, а шинигами – расплачется. И Гриммджо отпускает его, выключает воду, а Куросаки рассеянно оборачивается в поисках аптечки. Находит на холодильнике, достает заживляющую мазь и бинты и отрешенно поднимает на него взгляд.

– Черт возьми, Куросаки! Я не стану ждать дольше!

Но все равно шагает к нему, все равно ждет, пока рыжий закончит размазывать сукровицу, отбирает тюбик, запихивая в карман джинсов – еще понадобится, и начинает торопливо бинтовать его руку. Куросаки шипит и от боли, и от злости и дергается – хороший выискался «помощничек».

– Тебя никто и не просил!

– А ты, что же, за свои слова отвечать не собираешься?

Гриммджо усмехается, но по тому, как тот краснеет, становится понятно, что разъяснять о каких словах идет речь не надо. Ну хоть тут сообразил.

Джаггерджак заканчивает, рыжий молчит, и это молчание ему очень не нравится. Потому что… На самом деле он никогда еще так сильно его не заводил. Принадлежать ему… Это было слишком самонадеянно с его стороны, но Гриммджо неожиданно понравилось. Если Куросаки всегда был его добычей, то стать в ответ тем же может оказаться заманчиво. Они уже подчинили себя друг другу, чуть не убив при этом. Значит, для того, чтобы жить, нужно найти какую-то другую точку равновесия. Гриммджо, кажется, нашел ее. А Куросаки?

А Куросаки хватает его за воротник футболки, тянет на себя и целует. Дико, до боли, прокусывает губу. Злится, отпускает и обещает почти угрожая.

– Я всегда отвечаю за свои слова. И тебе это точно не понравится, Джаггерджак.

О, он более чем уверен в обратном. Потому что стоит ему перехватить Куросаки в свои объятия, начать самому целовать, как тот, не сдерживаясь, стонет. Гриммджо тащит его в комнату, хаотично раздевает, путаясь в чужих руках, которые тоже тянут его одежду, и снова, и снова впивается в горячий рот.

– И только попробуй еще раз, Джаггерджак…

Куросаки предупреждает между поцелуями вполне серьезно, но Гриммджо лишь усмехается бессмысленным угрозам.

– Помнится, ты звал меня по имени…

– Заслужи опять.

Куросаки фыркает, ловит шалый взгляд, но сам смотрит без тени улыбки. Серьезно, ну что с тобой поделать? Пожалуй, действительно, только довести до такого состояния, в котором бы ты не помнил ничего, кроме его имени. И именно этим он сейчас и займется. Сейчас, в ближайшие два года, а там… Там может быть гораздо дольше.

Ичиго

***

Чертов кошак возвращается. Каждый раз. И каждый раз переворачивает его жизнь с ног на голову. Приходит в его миры, в его сны, в его сердце. И первая встреча кажется такой далекой, что Ичиго даже боится считать. Боится поверить, что выдержал столько и выдержит и еще. Но ему придется. Потому что нет больше во внутреннем мире ни дождей, ни иссушенного песка, есть только океанский берег, легкий бриз и скрипучий голос где-то на фоне всего этого великолепия.