– А как же я, твоя святость? – окликнул его Севериан.

Иоанн резко обернулся. Лицо его все еще было искажено гневом. Но поняв, что вопрос на этот раз исходит от ни в чем не повинного гостя, слегка смягчился.

– Кандидий, проводи его в гостевые покои!

И исчез за захлопнувшимися створками медных дверей.

– Где твои вещи, господин Севериан? – спросил Кандидий.

– Я оставил их в гостинице, но мой слуга принесет.

– Пойдем, я покажу тебе твою комнату, – Кандидий быстро направился в один из криптопортиков.

– А ты здесь кто? – спросил Севериан.

– Я келейником служу у аввы Иоанна.

– Но я смотрю, ты тут за все про все… – удивился Севериан.

– Ничего, я расторопный, – улыбнулся юноша. – При архиепископе в основном госпожа Олимпиада состоит, а я по всяким мелким поручениям.

– Женщина? – удивился Севериан.

– Да ты не подумай чего! – Кандидий испуганно оглянулся. – Авва Иоанн – святой жизни человек, ему все эти страсти чужды, он как ангел. У него все… эти уды омертвели еще с тех пор, как он в пустыне подвизался. Он тогда и желудок себе испортил, язва у него. Есть почти ничего не может. Госпожа Олимпиада следит, чтобы ему подавали то, что полезно. Да и она совсем не такая… Не как все женщины. Будто и не женщина вовсе. Ты же видел ее, она еду авве приносила.

– А, я не обратил внимания, – Севериан поймал себя на том, что совершенно не запомнил лица диакониссы. – Да я и не сомневаюсь, просто удивился.

Больше они не говорили. Севериан думал, что характер у архиепископа непростой и, несмотря на первые восторги, надо быть всегда начеку. И окружение у него своеобразное. Да, конечно, строгий подвижник, но… было бы проще, если бы он был… как все.

– Вот, пришли! – Кандидий распахнул дверь и Севериан вошел в просторное помещение, из которого выходили еще три двери.

– Это приемная, там спальня, вон там уборная, а это для прислуги, – пояснил юноша. – Там еще кладовая есть, для одежды.

Стены в помещении были голые, никаких ковров, никаких тканых завес. Не слишком уютно… Солнечный свет пробивался через застекленное отверстие в крыше.

«Ничего, – подумал Севериан. – Это хорошо. Архиепископ принял. Это уже успех. И это только начало».

«Недоброй смерти я желал бы тому корабельщику, который в недобрый час доставил меня сюда. Вот уже четвертый месяц длится мое пребывание в Городе, а дела мои все с том же положении, царь меня так и не принял, и не знаю, получат ли мои прошения ход. Если бы ни Омир, внушающий надежду на то, что бывает в жизни событие “позднее, поздний конец, но которого слава бессмертна”, и если бы не невозможность вернуться в Пентаполь ни с чем, я бы уже точно пал духом. Но пока я смотрю, слушаю, стараюсь узнать все, что можно, о расстановке сил в Городе. Аврелиан, мой покровитель, – божественная душа, человек, способный принести много пользы отечеству, но в нынешнее смутное время отставленный от дел. При власти и на коне ныне родной брат его, Евтихиан, – полная противоположность моего благодетеля. Как известно, родство душ и родство по плоти – отнюдь не одно и то же. Евтихиан, ныне занимающий должность эпарха претория Востока, всячески угождает варварам, коих тут больше, чем в болотах Германии. Это грубые люди, истинные свинопасы, которые недостойны называться врагами, но – разбойниками, грабителями или еще каким-нибудь более презренным именем. Несколько месяцев тому назад один из их вождей, Тривигильд, облеченный полномочиями и посланный во Фригию с целью следить за сбором налогов, учинил там погром. Беженцы потекли в столицу с жалобами, припадают к алтарям, умоляют и требуют защиты. Между тем Евтихиан заливает огонь серой и направляет для наведения порядка к варварам – варвара же, в итоге непонятно, сдерживает ли один другого или оба занимаются грабежами и разбоем…»

Синесий оторвался от письма брату Евоптию, которое сочинял, отложил обкусанный калам, – он не доверял содержание своих частных писем ушам нотариев, и задумался. Государство, действительно, подобно было дымящемуся вулкану, готовому взорваться в пламени и камнепаде, залив кипящей лавой и засыпав пеплом окрестные селения. То, что он слышал по секрету то от Аврелиана, то от Троила и людей его круга, к которому в последний месяц тесно примкнул, разбалтывать было небезопасно, даже притом, что письма в Пентаполь он отправлял только с доверенными лицами. Поэтому написать всего он не мог, да и сам с трудом понимал, в чем корень зла. Он писал о Евтихиане, но страшился написать о Евтропии, всецело поработившем себе молодого царя и тиранически управлявшем от его имени. Щупальцы гидры, похоже, тянулись с Запада. Как ему объясняли, покойный царь Феодосий любил варваров с их не рассуждающей отвагой, с ними ему было проще, чем с воспитанными на философии потомками эллинской знати. Сам василевс, выходец из Испании, хорошего образования не имел и, как многие люди подобного рода, делал ставку на церковь. Варвары, хотя и принадлежали в большинстве своем к иному, преследуемому им самим, направлению, называемому арианским, были ему удобны. И они платили ему преданностью. Перед смертью он возвысил одного из них, Стилихона, до небес, женив его на своей племяннице и поручив ему опеку над младшим сыном, Гонорием, перевезенным на Запад. Но аппетиты варвара не удовлетворились половиной царства, он желал поглотить и Восток и начал предпринимать попытки установить покровительство и над старшим сыном Феодосия, василевсом Востока.

Поначалу этим намерениям противостоял Руфин, человек бесчестный, но в чем-то полезный для государства. Однако евнух Евтропий, не лучше Руфина нравами, но еще хитрее и коварнее, вошел в союз со Стилихоном и, привлекши молодого царя на свою сторону тем, что устроил ему желанный брак, лишил Руфина надежды на господство. Тогда Стилихон прислал с Запада отряд готфов под предводительством своего старого друга Гайны, тоже варвара, и эти варвары мгновенно расправились с Руфином, заколов его в присутствии царя. Гайна так и остался в Константинополе якобы блюсти порядок, но на деле – интересы Стилихона. Евтропий получил неограниченную власть и на этом его дружба со Стилихоном закончилась, но Гайну он продолжал терпеть, не понимая, что тот становится опасен. Год назад Евтропий своими силами успешно справился с новой угрозой – диким племенем уннов, тревожившим области, прилегающие к Истру. За эти заслуги он был удостоен консульского звания. Тривигильд, нынешний мятежник, за что-то был обижен на Евтропия, – за что, никто толком и не знал. Евтропий согласился на просьбу Гайны отправиться на усмирение Тривигильда и от себя направил еще одного полководца, Льва. И теперь из Малой Азии доносились слухи один страшнее другого: кто там за кем гонялся, кто кого усмирял, уже было не понять, а беженцы все стекались в Новый Рим.

– Господин, письмо принесли! – скрипнув дверью, вошел слуга Афр, губастый, смуглый и курчавый.

Синесий протянул руку и принял кипарисовые дощечки, обтянутые красным сафьяном. Это от Троила, нет сомнений!

Действительно, софист писал собственной рукой:

«Друг Синесий! Если ты расположен, буду рад тебя видеть у себя в двенадцатом часу дня. Соберемся нашим узким кругом. Черкни ответ, будешь ли».

«Благодарю за приглашение, достопочтеннейший Троил, буду непременно!» – быстро начертал Синесий на воске и, запечатав дощечки, передал слуге.

Взглянув в окно, понял, что пора уже собираться. Солнце светило по эту сторону Воспора.

До дома Троила – четверть часа пешком. По летней жаре, конечно, путь не в радость. Лиловые тени так коротки, что в них не укрыться с головой. Невесть откуда взявшаяся мелкая, колкая пыль проникает в ноздри, в легкие. Вечный уличный сброд снует по залитым горячим светом улицам: нищие попрошайки, выставляющие напоказ страшные раны, настоящие и поддельные, хищные воришки, серыми тенями мечущиеся по толпе, разнузданные девицы легкого поведения, призывно покачивающие бедрами. Какие бы пламенные проповеди ни произносил с амвона грозный архиепископ Иоанн, быт и нравы столицы остаются неизменными. Обогнув ипподром, и встретив грудью душный ветер, гуляющий по переулкам, Синесий направился мимо площади Августеон, над которой в плавящемся воздухе переливалась, паря на высокой колонне, серебряная статуя царицы Елены, и рядами возвышались статуи выдающихся деятелей государства. Подняв глаза на первую, попавшуюся ему на пути, Синесий понял, что изображает она евнуха Евтропия, и поразился дисгармонии его лица, красивого по чертам, но искаженного избыточной полнотой и заметной асимметрией нижней челюсти.