Аркадий взял калам, обмакнул его в пурпурные чернила и принялся старательно выводить подпись за подписью. Это действие ему нравилось, и он бывал очень доволен собой, когда росчерк получался красивым.

– Пойду отдохну, – сказал он, подписав последнюю хартию. – Что-то в голову вступило…

– Не позвать ли к тебе врача? – обеспокоенно спросил Евтропий.

– Нет, не надо, – покачал головой Аркадий. – Но споры мне определенно вредны.

Он поднялся с кресла и медленно побрел в свои покои, размышляя о тяжкой ноше власти, которая оказалась слишком тяжелой для его неокрепших плеч. Четыре года самостоятельного правления – и все время ощущение качки на море. В детстве Аркадий любил воображать себя великим царем, победоносным триумфатором, мечтал о том, как будет возвращаться в город через Золотые ворота во главе шлемоблещущего войска. Почему-то эта мечта долго жила в нем. Между тем, он никогда не был воинственным и – в чем ему стыдно было признаться даже самому себе – чувствовал страх перед болью и кровью, которого не мог преодолеть. Некрепкое от природы здоровье и, как следствие, изнеженность сделали его непригодным для походов. Зато он любил учиться, с интересом познавал риторику, географию, право – все, что, как говорили, тоже важно для будущего правителя.

Но никак не думал юный Аркадий, что отец, всегда казавшийся ему могучей скалой, уйдет из жизни так внезапно. Не успели отпраздновать славную победу при Фригиде над войсками узурпатора, как из Рима пришло письмо с требованием немедленно отправить в Рим младшего сына, Гонория, и дочь от второго брака, малышку Галлу Плакидию. Аркадия это насторожило, и он понял, что больше они в Константинополь не вернутся, но был даже рад. Значит, отец точно доверяет Новый Рим ему, и никому другому. Брат был моложе его на семь лет и близости с ним у Аркадия не было. После рождения Гонория в семье пошла череда несчастий: василисса Флаккилла долго не могла оправиться после родов, потом мгновенно не стало его любимой сестрички Пульхерии, после этого мать уехала лечиться, но даже не доехала до целебных источников, заразившись кишечной болезнью в селении с пугающим названием Скотумин, «Безлунная ночь». Аркадий тогда впервые остался в глухом одиночестве: рядом больше не было ни матери, ни сестры, братишка еще не покидал детской, а отец вскоре уехал на Запад, откуда вернулся – с молодой женой, которую Аркадий, оскорбленный пренебрежением к памяти матери, сразу возненавидел всей душой, и родившаяся у нее дочь, маленькая Плакидия, раздражала его самим своим существованием.

С братом близости не возникло и позднее. Гонорий рос странным мальчиком, и Аркадию всегда казался дурачком. Он поздно начал говорить и говорил очень плохо и невнятно, лет до шести сосал грудь кормилицы и мочился в постель, в десять не умел самостоятельно надеть даже хитона; мог часами молча смотреть в окно, непрерывно стуча ногой по ножке кресла. Казалось, бессловесные животные ему ближе, чем люди: с ними и проводил целые дни. Аркадий был рад отъезду брата и избавлению от тягостной обязанности появляться с ним рядом на общественных мероприятиях. В глазах всех два сына великого Феодосия были почти близнецами – так их и изобразили на постаменте египетского обелиска, воздвигнутого на ипподроме. Сколько раз Аркадию хотелось убрать его, но каждый раз его убеждали, что это изображение – всего лишь символ равенства двух половин единого царства, и устранение его может быть понято превратно.

А потом, уже зимой, принеслась с вестовыми кострами горестная весть о кончине отца, и началось то состояние корабельной качки, с которым Аркадий не умел справиться, но всегда ощущал как бездну за бортом. От этой угрожающей бездны он пытался оградить себя, доверяясь авторитетным придворным, но к двадцати двум годам уже понимал, что они, прежде казавшиеся ему взрослыми и всеведущими, заботятся прежде всего лишь о своей выгоде. Вот и Евтропий, которому он был обязан многим, и прежде всего – своей чудесной женитьбой на красавице, о которой мечтал, еще зная о ней лишь по рассказам ее названных братьев, товарищей его детских игр… Хотя евнух и умел говорить складно и убедительно, как сегодня, – за его плавными речами Аркадий чувствовал ложь, прорывавшуюся в покровительственных интонациях. Евтропий так озабочен корыстолюбием клириков? А сам отгрохал себе такой дворец, рядом с которым блекнет и царская Дафна…

«Ты поставил меня царем, а я отрок малый, – привычно взмолился Аркадий. – Даруй же мне разум, чтобы управлять народом…»

– Очень рад видеть тебя здесь, господин Севериан! – с улыбкой, не обнажающей зубов, произнес архиепископ Иоанн, слегка касаясь рукой плеча собеседника. Когда он улыбался, его тонкогубый рот растягивался в длинную щель, а сухая кожа на бескровном лице собиралась в мелкие морщинки, разбегавшиеся во всех направлениях. – Пойдем сейчас, разделишь нашу простую трапезу, заодно и познакомимся поближе. Странно, что мы с тобой не встречались, пока я был в Антиохии…

За то недолгое время, которое Севериан успел провести в Новом Риме, он уже успел узнать, что архиепископ обычно обедает один и никого к себе не приглашает, а потому сразу оценил степень дружественности этого предложения.

– Я же тогда еще не был епископом, твоя святость, – широко улыбнулся он. – И не имел чести быть представленным тебе… Но я слышал некоторые твои проповеди, когда бывал в Антиохии, даже еще совсем мальчишкой…

– Пойдем-пойдем, за общим столом договорим, а то меня уже ждут.

С этими словами архиепископ стремительно быстро устремился вперед, в темный криптопортик, в конце которого брезжило белое. Севериан, после яркого дневного света с трудом различавший дорогу во мраке, старался не отставать, уповая только на то, что полы в архиепископской резиденции должны быть ровными, но все же чуть не растянулся в самых дверях, почувствовав, что нога проваливается в пустоту.

– Осторожно, тут ступенька, – юноша лет пятнадцати, встречавший архиепископа, успел подхватить его под локоть.

Архиепископ, уже проследовавший на свое место во главе длинного стола, вдоль которого стояли ожидающие трапезы, человек десять, ничего не заметил, чему Севериан был весьма рад.

– Господин Севериан, пожалуйста, сюда! Друг Палладий, не сочти за обиду, пропусти нашего гостя поближе ко мне, я хочу с ним побеседовать.

Худой длиннобородый монах лет тридцати пяти, первый в своем ряду, попытался потесниться, оглядываясь на стоявших рядом, но те не сразу поняли, что от них требуется и Севериан оказался на самом углу стола, где не было миски.

Архиепископ между тем начал читать молитву Господню, а потом широким движением руки благословил трапезу и опустился в кресло.

Смиренный Палладий подвинул Севериану глиняную миску с моченым горохом, а сам оказался ни с чем: сосед слева не догадался подвинуть ему свою.

Бледнолицая женщина с бесстрастным лицом в темно-серой одежде диакониссы незаметно приблизилась к архиепископу и поставила перед ним отдельную миску, такую же простую, но с каким-то иным киселеобразным содержимым, из которой торчала ложка. Архиепископ поморщился и попытался отстранить миску, показывая на общий стол, но женщина что-то шепнула ему на ухо, и он более не сопротивлялся.

– Вот, друзья мои, хочу представить вам нового епископа города Гавалы, господина Севериана, который прибыл сюда, чтобы помогать мне. Господин Севериан уже приобрел известность как проповедник и, как я думаю, будет моим добрым соработником на ниве Христовой. Расскажи нам подробнее о себе, друг Севериан…

Севериан, уже успевший положить себе в рот несколько горошин, быстро проглотил их и откликнулся вполне непринужденно:

– Жизнь моя вполне обычна, твоя святость, ничего примечательного в ней нет. Родился я в том же городе, епископом которого ныне избран, родители мои – добрые христиане, принадлежат к куриальному сословию… Учился, как все, у грамматиков и риторов, но служение церкви влекло меня сильнее, чем судебное красноречие, и вот, я прошел по всем ступеням: чтеца, диакона, пресвитера, и наконец достиг той ступени, на которой и нахожусь… Вот сейчас услышал я, что епископ Птолемаиды, Антиох, с успехом проповедовал в столице и… не без пользы для себя и своей паствы. И решил тоже попытать счастья…