Попу легче спорить - он с другой стороны баррикады. Это я лагере грешников и такой расклад не в мою пользу. В моем положении - побольше гуманизма, товарищи! И что я могу, зека исправительного учреждения? Только возмущаться и укорять, переходя на личности.

   - И это говорит священник?

   - Во-первых, я - священник не в полной мере. К рукоположению не был подведен.

   - На общественных началах, значит?

   - Можно сказать и так. Но это не мешает нести слово покаяния несчастным.

   - А понятие прощения? Как с ним? Или напрочь отметается?

   - Не каждому дан подобный дар. Бывает горе сильнее человека, ломает его, парализует разум. Такому и жизни не хватает, чтобы простить. Кто не познает горя, тот не может понять такого же несчастного. Поэтому Христос и принял муки, чтобы иметь право вершить суд.

   Уверенность попа была железобетонной. Но прежние адвокатские привычки выигрывать в споре продолжали вести меня в атаку.

   - И Вы, пусть не настоящий, но все же служитель религии допускаете губить свои души мучителям, не убийцам, а тем, кто в порыве священной мести пытает их.

   - А что есть гибель души? Желание мести или сожаление после ее удовлетворения? К богу надо идти с чистым сердцем, умиротворенной душой. А что переживает мать и отец загубленного уродом дитяти? Пламя ненависти, горя переполняет их. С таким настроением дорога в загробное царство заказана. Более того, они начинают винить Господа в случившемся, мол он допустил такое. А это страшный грех.

   - Не страшнее того, что творят сами мстители.

   - Родственники жертв возвращают преступнику содеянное им. "Аз воздам". Редко какой из сидящих здесь искренне раскаивается. Ради того чтобы выжить, они и спляшут, и слезу пустят. Садист, не побывавший в шкуре жертвы не осознает в полной мере содеянного им. Испытав на себе боль, страх, каждый понимает, что натворил и перед ним открывается путь раскаянья.

   - А если мстители переусердствуют?

   - Айболит не позволит. У него самая тяжелая доля - видеть все. Ты подумай, подумай над моими словами, пробегись по жизни - не обидел кого, не причинил зла? И если придут к тебе со свиданием, постарайся понять и принять их с открытым сердцем. Будет легче.

   Поп ушел, я продолжал работать. Убил бы Дарвина за его "эволюционирующую функцию" труда. Обезьяна подняла палку, соорудила из нее швабру - развивайтесь потомки. В камеру меня отвели к ужину. Математик был уже там, валялся на кровати, на животе. Хотел, было завернуть ему "про удавчика", но что-то в его распластанной фигуре, мне не понравилось. При моем появлении он даже не повернул головы. К бабке не ходи, свидание-то было с отцом или женихом той изнасилованной девчонки. Мама дорогая, его же не было всю ночь! К ужину математик не встал, продолжая лежать возле стенки. Не поднялся он и позже. Лишь ночью он встал, прошаркал к унитазу. Сверху мне было видно как он хромал на обе ноги и держался за бок. Слава богу, за мной насилия не числится, иначе, как математик имел бы шанс нарваться на черенок от лопаты. Не приведи, господи. Вообще, пара бабенок и могут дуться на меня, что не оправдал их надежд на совместное проживание. Но это было давно. Одна из них пристроилась, а у второй, надеюсь не "переклинит" мчаться сюда Эринией. Другое дело - кто из недовольных моей защитой прознает о возможностях поквитаться.

   На следующий день я опять столкнулся с попом. Он навещал математика.

   - Как прошла политинформация? - справился я.

   - Все ерничаешь, - с укоризной покачал головой поп, - А, ну, как к самому приедут посвиданькаться?

   - Если только Вы не посодействуете, не отпишите кому надо.

   - Зачем? Зло имеет свойство возвращаться к тому, кто его выпустил.

   - И даже в большей мере, гораздо большей, - я указал на камеру, где отлеживался математик, - А? Не находите? Не досталось ему серьезней, чем он натворил?

   - А чем измерить сломанную жизнь той девочки?

   - У математика она тоже поломана.

   - Он тому виной, только он. Ты, уж пригляди за ним, - неожиданно попросил поп, - Шаги раскаянья - сродни хождению по раскаленным углям. А он только начал свой путь. Захочет поговорить - послушай. Ну, ты сам не глупый, сообразишь.

   Прошла неделя, другая, где-то на дворе выпал снег, наверное прилетели снегири. Сокамерник оклемался, но больше живости в его глазах я не видел. Он больше молчал. На столе у нас появилась Библия. В ней я отыскал "Отче наш" и наконец-то выучил. Математик больше молчал, а я не лез к нему. Хочет, пускай гоняет свои думки, аж до бесконечности, лишь бы не шизанулся. Там молчи, тут молчи, самому бы не свихнуться. Такие игры в немых даются с трудом, особенно бывшему болтуну-адвокату. Наконец математика прорвало. Пришлось подставлять жилетку. Теперь можно быть спокойным - висельника из него не получится. О том свидании он ничего не рассказал, зато много и путано философствовал о душе, о взаимосвязи времен и явлений. Честно? Его не жалко, несмотря на национальное сочувствие ко всем сирым. Слушая его, я больше думал стану ли таким же вдумчивым после моего свидания. В который раз я успокаивал себя, что ко мне ехать некому. Если кого и обижал в прошлой жизни, то не ужасно, в пределах нормы социального бытия. НО ЗАЧЕМ-ТО МЕНЯ СЮДА ПОМЕСТИЛИ?

   Прошел Новый год, затем Пасха. Где-то за колючкой колхозники сеяли, выпускники готовили дипломы, а женщины прятали шубы, чтобы явить миру свои ножки. Лишь здесь время застоялось и приобрело запах унылой обреченности. Оно пропитало все - воздух, звуки и даже пищу. Одно и тоже, одно и тоже каждый день. И обед разносят по камерам справа налево. С ума можно сойти. Лязгает в конце коридора окошечко, потом следующее и так до нас. До чего же противный звук, к которому невозможно привыкнуть. "Г-г-ы-и-уу-бам" - откидывается в двери и наше окошечко. В него заглядывает охранник. В этот раз он ловит меня глазами и неожиданно говорит: "У тебя свидание. После обеда заберу". Сокамерник смотрит с сочувствием. Подвигаю ему свою пайку, у самого кусок в горло не лезет. И ко мне пришли. Кто? Зачем? Камера открывается, охранник кивает - на выход. Выдыхаю воздух, хватает духу подмигнуть математику: "Партизанами не рождаются, ими становятся". Какие короткие коридоры, маленькие лесенки. Куда? Ага, на первый этаж. Моя Голгофа ведет не вверх, а вниз. Значит там. Ноги стали не своими и в животе холодок. Будто идешь к районному зубному врачу, но не одному, а сразу к тридцати двум. Останавливаемся перед дверью. Охранник открывает ее и отходит вбок, пропуская меня внутрь. Шаг вперед как с вышки в воду. Перед глазами комната. Никакой дыбы, кресла и прочего, только диванчик, стол и стул. Посередине комнаты - женщина, стоит за лампой - лица не разглядеть. Сзади хлопает дверь, женщина делает шаг навстречу.