Брат был сильно болен. Это было видно невооруженным глазом. И то, что он мог ходить, казалось скорее чудом. Он, никогда не обращавшийся в больницу, с каждым днем становился все слабее. Слова «Я хочу поехать туда» можно было понять, лишь списав на необъяснимость человеческой души, запертой в быстро слабеющем теле. Но я была не столь великодушна. У меня не было сомнений в том, что из всех идей брата, создававших проблемы нашей семье, эта была самой детской и самой глупой, и виной тому было попустительство матери. Когда мы с олькхе, видя его упорство, сдали свои позиции и согласились на эвакуацию, я подумала, что так избаловать ребенка было жестоко. Даже если допустить, что «там» нам дадут немного земли, стоило мне представить олькхе в доме пожилых родителей его первой жены, как я задавалась вопросом: «В чем она-то провинилась перед Небом?» Все, что ждало ее в Чхонане, — унижение и позор. Мне казалось, что я не смогу смотреть на это. Единственное, что мне оставалось, — не смотреть. Можно сказать, что это был мой природный эгоизм, который не смогли победить даже наши с олькхе дружеские чувства. Я была настолько уверена в своей правоте, что мне даже не хотелось оправдываться.

— Скорее всего, в твоего брата вселился дух бесплодных иллюзий. Он сейчас не в себе.

Как же абсурдно звучали слова брата, что даже мать, во всем ему потакавшая, тяжело вздохнув, признала его невменяемость!

Когда я услышала слова «бесплодные иллюзии», я вспомнила, как Мёнсо приходила ко мне, когда мы жили в Пхачжу. То событие было настолько нереальным, что я до сих пор никому не рассказала об этом. Появление брата «там», в Чхонане, покажется прежним сватам еще более нереальным, они испытают еще больший шок, чем испытала я от визита Мёнсо.

— Тебе не обязательно ехать с нами до Чхонана, — сказала мать, давая понять, что я свободна.

Она хорошо понимала, что ехать в Чхонан, к родителям первой жены брата, — единственный выход, даже если она сто раз умрет от стыда и позора и вновь воскреснет.

Дядя достал где-то двухколесную тележку с оглоблями, переделал ее, чтобы было удобно разместить в ней брата и племянников, отремонтировал колеса, приделал поручни. Помогая ему с тележкой, я думала о том, что в глазах семьи должна выглядеть сейчас неблагодарной девчонкой, безнравственной и черствой. Чувствуя, что на душе у меня неспокойно, я колебалась. Я в последний раз обратилась к брату и сказала ему, что отправлюсь в эвакуацию вместе с семьей, но при условии, что мы не поедем «туда». Я говорила ему, что олькхе с грудным ребенком не сможет одна тянуть за оглобли тележку, что без моей силы не обойтись. Я должна быть с семьей и помогать не только в пути. Я спрашивала его: как можно взвалить на плечи олькхе суровую ответственность кормить пожилую женщину, малышей и больного мужа? И что будет, если что-то случится в дороге?

— Обойдемся без тебя, мы все уже решили. Твоя сестра с удовольствием согласилась. Кроме того, почему это я буду ехать на тележке? Если надо, я тоже буду тащить. Когда не смогу долго идти, буду отдыхать, я смогу дойти до Тэгу или даже до Пусана, — уверенно сказал он.

Брат показал свои высохшие ноги, покрытые белой перхотью, словно осадком соли, и крепкие упругие мышцы рук, скрытые под кожей, будто смазанной жиром. Он мечтал. Он мечтал о своем молодом теле и о манящем «там». Когда-то он, увидев красоту, расцветающую, словно цветок персика, на лице молодой девушки, страстно полюбил ее. Похожий на стройный зеленый бамбук, он стал завидным женихом, когда поехал жить «туда», где из поколения в поколение жили и хозяйничали родственники первой жены. По его словам я знала, насколько радушно принимали его старые теща и тесть и как хорошо к нему относились. Несмотря на то что я никогда не встречалась с ними, я словно наяву видела, как они вели себя с ним. Брат уезжал с чувством страха. Вряд ли он станет «там» Пак Ын собаном^[59] времен первого брака и, возможно, не пожелает, чтобы за ним ухаживали родственники первой жены. В этой жестокой, бесчеловечной войне, когда всем было наплевать на чужие слезы, нашей семье приходилось снова поддаться ее течению. Олькхе, осознавшая это раньше других, покорилась и этим вызывала у меня уважение.

— Ты тоже приготовься эвакуироваться. Твой брат прав. Хотя бы раз эвакуировавшись на юг, мы сможем чувствовать себя в безопасности. Ты забыла, как мы не раз испытывали трудности лишь оттого, что не уехали? Так что и не думай оставаться здесь, готовься эвакуироваться вместе с членами отряда. Может, в этот раз судьба нам улыбнется. И Чон Гынсуг едет с тобой, так что я спокойна, ты не будешь одна с мужчинами, — приговаривая так, мать вновь собрала мой мешок с вещами для эвакуации.

Наполненный серебряными ложками, палочками для еды и несколькими отрезами шелковой ткани, он почти ничем не отличался от узелка, который она собрала, когда мы с олькхе отправлялись на север. Тогда мы ничего не истратили и привезли все обратно в целости.

Моя семья уехала на день раньше, чем отправился в эвакуацию отряд «Силы обороны Родины». Даже если не обращать внимания, что эвакуировались они «туда», отъезд нашей семьи был настолько несуразным, что со стороны выглядел странно. Передняя часть машинки «Зингер» одиноко торчала среди узелков одежды. В списке имущества она шла под номером один, марка машинки была известна во всем мире, выставить ее на всеобщее обозрение было не стыдно. Когда брат солидно уселся среди вещей, шествие нашей семьи стало похоже на процессию людей, у которых не все дома. Дядя собрался проводить их до берега реки Ханган, но я к ним не присоединилась. Мне казалось, что моя душа разрывается, даже когда я остановилась у ворот. Я не смогла долго провожать их глазами. Я забежала домой, казалось, разрывалась не душа, а все тело. Обняв себя руками, я не знала, что делать. Когда прошлой зимой наша семья разделилась, даже вдали от дома у меня было крепкое чувство плеча. Сейчас было совсем другое ощущение. Я чувствовала не только одиночество оттого, что отделилась от семьи. Я боялась, что это было решением, которое я приняла по ошибке, поддавшись своему эгоизму. В этот раз казалось, что открывшаяся рана будет кровоточить всю жизнь.

4

На следующий день я эвакуировалась, присоединившись к членам отряда «Силы обороны Родины». В отряде все радовались, что я отправляюсь вместе с ними, но больше всех была рада сестра Чон Гынсуг. Сейчас в отряде трудилось примерно двадцать молодых людей. Проработав какое-то время, я, кажется, поняла, почему вдруг число членов отряда резко увеличилось: у организации был авторитет. В то время мост через реку Ханган был разрушен, переправляться надо было на лодке, найти которую было непростым делом. Увидев, как люди, собравшиеся эвакуироваться, толпились и покачивались, словно морские волны, на переправе Ханнамдон, я впервые ощутила, насколько увеличилось население Сеула. Я думала, что трудно переправляться было только с юга на север, но оказалось, что, хотя правительство само вынудило людей эвакуироваться, при переправе с северного берега реки Ханган на южный проверки не были менее тщательными. Везде проверяли ID-карточки. Для того чтобы продвинуться в очереди на паром, кроме удостоверения жителя города необходимо было иметь ID. Частые проверки военной полиции или городских полицейских были направлены на то, чтобы случайно под видом беженцев не эвакуировались оёри — замаскированные оппозиционные группы. Так как я постоянно слышала незнакомое слово «оёри», я интуитивно поняла его смысл. Настроение упало. Было очень обидно оттого, что людей, живших на северном берегу реки Ханган, считали «пустыми орехами» или «оёри» и заботились лишь о людях, живших на южном берегу реки. Казалось, что последних попросту охраняют. От этого начинало мучить нетерпение — хотелось как можно быстрее ступить на землю к югу от реки Ханган.

За исключением этого бессмысленного нетерпения, не было других причин тревожиться. Мои личные вещи весили не больше, чем рюкзак, с которым я ходила на прогулку, а что касалось нашей группы, то находиться в ней было вполне комфортно. Когда нас проверяли, обычно вперед выступал один человек и решал все проблемы. Даже когда велись переговоры о переправе, членам группы нужно было только ждать. Несмотря на то что мы не собрали ни пхуна, ночью, которую нам пришлось провести под открытым небом, нам доставили еду из близлежащего дешевого ресторана. Возможно, еду оплачивал старший группы, но, так или иначе, ни о чем не надо было заботиться, это было непривычно не только для меня. Впрочем, я не испытывала никаких угрызений совести. По словам дяди, наш путь лежал через мост, который должна была проехать моя семья, но, поскольку от них не было новостей, я не могла узнать, ступили они на южную землю раньше меня или нет. Мысли о семье тревожили меня больше всего. Рана от разрыва была настолько мерзкой, что если бы другие увидели ее, они упали бы в обморок от страха. Даже подруге Чон Гынсуг я не могла откровенно рассказать о ней. Я специально вела себя легкомысленно, заставляя себя то и дело так громко смеяться, что спустя всего день я получила прозвище «кокетка». Насколько же я хорошо играла свою роль, что пришлось выслушать такие слова? Ни до этого, ни после я ни разу не слышала, чтобы кто-то назвал меня не то что кокеткой, но даже просто улыбчивой. С тех пор каждый раз, вспоминая тот период жизни, я испытываю отвращение к себе.