Когда брат смог самостоятельно добираться до туалета, мы стали оптимистичнее смотреть на его будущее — теперь нам не нужно было ухаживать за ним, как за маленьким ребенком. Однако это не означало, что о нем перестали заботиться. Мы панически боялись, что он будет голодать. Вся наша семья была полна трагической решимости не допустить, чтобы он недоедал. Мы знали, что ему надо питаться лучше, но все, что могли сделать, это иногда давать ему сырое яйцо или, когда удавалось раздобыть вместо одной сушеной скумбрии две или три, отдавать их ему.

С того момента, как мы вернулись в свой дом в Донамдоне, и до того, как пришел приказ снова эвакуироваться, произошло много событий. Изо дня в день приходилось бороться за жизнь. Мне казалось, что прошло много дней, но на самом деле это был короткий период, за который восстановить силы брату, к сожалению, не удалось. Он не только не окреп, наоборот, он словно поддерживал в себе жизнь, теряя последние капли крови, принося страдание другим. Каждый день бросалось в глаза, что он становился все бледнее. Он интенсивно тренировался в ходьбе, так что вскоре смог доходить почти до ворот, но каждый раз, когда я видела, как он, делая шаг за шагом, обливался потом, а лицо его искажалось от боли, в горле комом застревал крик: «Хватит, пожалуйста, остановись!»

То, что брат собрался эвакуироваться, было еще более безрассудным решением, чем зимой, когда он, получив огнестрельное ранение, хотел сразу уехать на юг. Семья дяди приняла решение остаться в Сеуле, я решила последовать их примеру. Мне было легко, потому что я была здорова. Тем, с кем я работала, и просто знакомым я полушутя-полусерьезно сказала, чтобы они перед эвакуацией «пожертвовали» мне излишки продуктов, если они у них есть. Естественно, то, что я так активно выпрашивала еду, косвенно говорило, что я не собираюсь эвакуироваться. В отряде обороны, включенном в программу эвакуации, почему-то были рассержены моими словами, мне даже посоветовали быть осторожнее в выражениях. Члены отряда, если у них не было семей, готовились к эвакуации в группах и, чтобы показать, насколько удобен такой способ, ввели политику открытых дверей. Увидев, как незнакомые молодые люди объединяются друг с другом в группы отправки, я поняла, что и в этот раз главная задача эвакуации — ни в коем случае не оставлять молодых.

Среди присоединившихся к отряду, подготовленному к отправке в эвакуацию, была девушка по имени Чон Гынсуг, она была старше меня на год. Даже не зная этого, я называла ее онни — старшей сестрой. Она вызывала у меня доверие.

Чон Гынсуг родилась в районе Донамдон. Уехав вместе с семьей на юг, где у нее не было родственников, она вернулась, чтобы разведать обстановку. Так как положение родителей на юге было нестабильным, она снова оказалась в роли беженки. Чон Гынсуг была младшей среди многочисленных сестер и братьев, но стала авангардом семьи. У нее были черты характера сильной женщины, готовой в одиночку переплыть реку Ханган.

Когда ситуация снова стала тревожной, наш отряд, обязанности которого до сих пор не были ясны, активизировался, ему поручили организовать отправку на юг всех молодых людей. Особенно напряженная работа шла в отделе по общим вопросам, которому надо было изготовить ID-карточки и нарукавные повязки на английском и корейском языках. Разумеется, в отряде была именная печать, но не было типографии, поэтому надписи надо было делать от руки так, словно они были напечатаны, для этого требовалось особое мастерство. Начальник общего отдела очень хорошо выполнял такие работы. Несмотря на то что корейские слова были написаны мелкими иероглифами и заключались в круглые скобки:(

)^[57], нарукавные повязки выглядели достаточно солидными благодаря английским словам — «Local Defense Party»^[58]. Помогая делать повязки, я постепенно начала понимать, что мне становится все труднее избежать эвакуации. Из-за того, что меня привел на работу полицейский, я вынуждена была терпеть плохое отношение, чтобы скрыть, что находилась под подозрением. Но открыто меня ни к чему не принуждали, потому что у меня был брат — кожа да кости, у которого вдобавок обострилась паранойя. Когда я сравнивала нынешнюю работу с той, что выполняла зимой в народном комитете северян, я приходила в замешательство, сомневаясь, в каком мире я живу, уж слишком похожи были ситуации.

Однако событие, от которого меня действительно бросило в холодный пот, произошло дома. Брат, догадавшийся о том, что происходит в мире, стал упорствовать, говоря, что он тоже хочет эвакуироваться. Он говорил нам:

— Хорошо, что теперь мы можем эвакуироваться. Только уехав на юг и вернувшись вместе с властями, мы в конце концов сможем ни о чем не волноваться. Раз сказали эвакуироваться, значит, так и надо поступить. Как вы этого не понимаете? Даже помилованный осужденный, приговоренный к пожизненному заключению вместо расстрела, наверное, не был бы так бесконечно благодарен, как я благодарен судьбе.

Если мы собирались эвакуироваться, вновь вставал вопрос транспортировки брата. Я никак не могла взять в толк, почему наша семья никогда не могла спокойно уехать в эвакуацию. Все члены семьи, объединив силы, стали призывать брата быть благоразумным. Мы говорили ему, что у нас на юге нет никаких знакомых, нет денег и что он, несмотря на то что состояние его здоровья намного улучшилось по сравнению с прошлой зимой, не сможет выдержать столь долгий путь. К тому же мы уже испытали на себе отношение обоих правительств к немногим остающимся «пустым орехам». В обеих странах скорее утешают оставшихся и не оставляют их без внимания, а не нагоняют страх. Мы убеждали его, говоря, что в этот раз в Сеуле собралось много членов рода, которые стали друг другу опорой, и теперь, как бы трудна ни была жизнь, выдержать это вместе будет намного легче. Я подумала: «Зачем мы говорим такие очевидные слова? Не лучше ли было бы просто сказать грозным троном: „Раз нельзя, значит, нельзя!“?»

В ответ на наши доводы и аргументы брат выдвинул неслыханное предложение. Спросив, почему это у нас на юге никого нет, он сказал, что поедет к родственникам, живущим в Чхонане. Там жили родители его первой жены. Из-за любви между братом и той девушкой, их короткого и печального брака у всех членов нашей семьи болела душа, но, казалось, все осталось в прошлом. Это была лишь одна история из многих подобных. Мы не были жестоки, к тому же долгом дома было женить брата на здоровой и благовоспитанной девушке, способной родить ему детей, и следить за тем, чтобы они благополучно росли. Когда брат женился во второй раз, мы постарались вымести изо всех уголков дома следы первого брака, хотя брат и не скрывал, что был женат. Наше желание вычеркнуть из жизни семьи эту печальную историю совпадало с его требованием. Это была теплая забота о новом браке. И теперь брат вытащил на свет божий Чхонан и, ничуть не стесняясь олькхе, почти умоляя, сказал, что обязательно хочет туда поехать. Когда мать резко вскочила, услышав слово «Чхонан», брат тут же заменил его на «туда». Мне слово «туда» понравилось еще меньше, чем «Чхонан». Детский каприз брата испугал меня до дрожи.

Это было время, когда пошатнулась вера в заботу правительства о сеульских беженцах, отправлявшихся на юг. Что касается деревенских жителей юга, то они занимались земледелием и не беспокоились о еде. Представьте себе, каково было бы семье наших родственников, если бы мы внезапно приехали в Чхонан и выстроились у их дома в ожидании еды и ночлега. Нормальный человек в здравом уме даже подумать не смог бы, что, после того как семья потеряла дочь, больной зять, от которого долго не было никаких известий, ведя за собой жену и двух детей от нового брака, появится на пороге без денег, как нищий. Несмотря на это брат сказал, что ему хочется поступить именно так. Страстно желая эвакуироваться, он просто поменял слово «Чхонан» на «туда». Это настолько противоречило здравому смыслу, что мы все бросились переубеждать его, но все было напрасно. Мы были удивлены и озадачены даже больше, чем когда он начал заикаться. Мы не знали, что делать. Как человек может вмиг потерять рассудок? Непреклонное простодушие брата, словно вернувшегося в пору юношества, когда он страстно желал посвятить свою жизнь первой любви, доводило нашу семью до крайней степени отчаяния.