Ко всему прочему эта неделя была еще и периодом его дежурства по кухне - а одна кухня прикреплялась к каждым пяти двухместным комнатам, каждый из жителей которых, очевидно, считал своим главнейшим долгом уделать ее как нельзя сильнее. С готовкой сам Пан уже хоть сколько-то начал находить общий язык, хотя и предпочитал питаться чем-нибудь хотя бы наполовину готовым (столовая была заведением разорительным даже по меркам кадетской стипендии), хотя продовольственные магазины и располагались далековато от Академии. И почему нельзя за собой по-человечески убрать, а не взваливать это на окружающих? А лучше уж тогда и на уборщиках не экономить, кадеты вроде тоже не прислуга…
Словом, настроение мальчишки уже не первый день оставляло желать лучшего, не переставая его самого удивлять, когда он стал таким ворчуном, завистником и чистоплюем.
По-детски злая обида, душившая Пана после последнего, такого краткого разговора с Алексисом на крыше, постепенно сходила на нет, да и порыв вообще взять и уехать на День Славы Империи к родителям – тоже. В конце концов, что ему там сейчас делать? Снова не отвечать на сотню их вопросов? Выкручиваться перед Марком? (Вот и угораздило же его язык распустить в тот раз! Как теперь тому вообще в глаза смотреть? Спасибо хоть, почти ничего ни про кого не выпытал…) И после всего этого единственному во всем пятом квартале тереться на параде в черной кадетской форме? Всеединый сохрани от такого счастья. Хотя Алексис, конечно, опять незнамо что о себе возомнит, когда все-таки увидит его в Высоком Секторе… Занят он, видите ли… Как он свободен, так Пан отчего-то все свои дела бросает, а как… Да ну его.
Сомнения Пана, однако, совсем скоро, буквально на следующий день, развеял Колин Кое – на очередном перерыве утащив мальчишку за ворота курить (Хвала Империи, этот хоть не знает дороги на крышу, а то и последней капле спокойствия можно было бы сказать «Прощай») и немало удивив Пана словами о том, что все перваки чуть ли не впервые в жизни, как выяснилось, по-настоящему с интересом и любопытством смотрят в сторону грядущего торжества. О том, как парад будет проходить в Высоком Секторе, да еще и для кадетов Академии, Пан, оказывается, в своем сумбуре чувств и правда особенно не задумывался. А Колин, услышав о его планах свалить в Средний, только вытаращил свои рыжевато-карие глаза: «Совсем дурак? Круто же тут посмотреть!» Значит, путей к отступлению и правда не осталось, если своим отъездом в эти дни он вызовет только большее количество вопросов.
Впрочем, как сказал Виктор Берген на одном из занятий немногим позже, от первокурсников Академии, кроме присутствия на параде, ничего особенного и не требовалось; это уже потом, ближе к третьему курсу, после распределения, каждое направление должно в своей колонне идти и что-то там представлять из себя (об этом Мастер, конечно, тоже так толком и не рассказал ничего, но хоть снял всеобщий нервный ажиотаж). Естественно, предложил мальчишкам отправиться вместе всей группой – и, естественно, встретил в ответ вяло-вежливое «может быть», однозначно трактующееся как «вот уж вряд ли». Вытащить что ли, правда, Колина на торжественную часть? С ним точно не соскучишься, а пойти вдвоем без остальных парней он наверняка будет не против. А то ведь так и совсем стухнуть можно.
========== Глава 37,5 ==========
Sinä ja minä liikennevaloissa,
Sinä ja minä slummitaloissa,
Sinä ja minä aamukasteessa*
[*Фин. «Ты и я на светофоре,
Ты и я в городских трущобах,
Ты и я по утренней росе» (пер. автора)
Из песни группы Negaive – «Sinä ja minä»]
После того, как Пан ушел – или, вернее сказать, даже сбежал, - сославшись на то, что уже поздно, а ему еще вещи собирать и в Высокий ехать до комендантского часа, Марк некоторое время сидел всё там же, на краю второго этажа фабрики, молча курил и думал обо всем, что происходит теперь в их жизнях, всем сказанном и еще больше – всём не сказанном.
Сейчас, конечно, засиживаться где-то до вечера для мальчишки стало значительно легче: после того, как Дана съехала к мужу, можно хотя бы меньше грузиться по поводу поздних возвращений домой (какое там «поздних», он позже девяти-то нечасто приходил, когда комендантский час официально установлен на 23:00). Старшая из сестер уже не первый год помешана на своих молодежных дружинах – и муженька себе нашла там же, под стать себе, так что для Марка не станет удивлением, если теперь их и без того не самые теплые отношения совсем сойдут на нет. С ней-то было совсем тяжело – ни себе, ни людям, и домой возвращаться не хочется, и шляться неизвестно где не получится. С Лаей всегда дела обстояли как-то проще: Лая, во-первых, старше него всего на год, а не на четыре, а во-вторых, всегда была тихоней, у каких, наверняка, в глубине души все не так спокойно, как кажется… только на разговор об этом ее никогда не вытащить – боится, как бы ни вышло чего. Может, это просто игра воображения, но Лая, кажется, с переездом Даны тоже вздохнула чуточку свободнее.
Больше всего, конечно, Марк опасался, что и Пан вернется, став очень быстро высокомерно расчетливым, каким представлялись ему Высокие на примере выскочки-сестры. Ну или бесконечно запуганным (что, впрочем, является двумя сторонами одной медали), как, наверное, любой на его месте, однако этого не произошло, и бывший одноклассник возвращался почти таким же… Почти. По осколкам рассказов Пана Марк словно складывал новые и новые детали мозаики – только осколки эти были вечно слишком мелкие и слишком мутные, а друг лишь качал головой и опускал глаза, поджав губы. Марк не задавал лишних вопросов, и, ставя себя на его место, признавался самому себе, что абсолютно теряется и не имеет ни малейшего представления, что должен испытывать сейчас Пан – неловкость? Злость? Сожаление?
Только Пан всё равно менялся.
Приезжал каждый раз другим человеком, новым и уже почти чужим, и сам этого абсолютно не замечал. Словно замороженный, и снаружи, и изнутри, настолько, что хотелось отогреть и растормошить его, заорать прямо в ухо, чтоб он немедленно вернул того непоседливого, невыносимо едкого и совершенно легкомысленного внешне подростка, с каким сам Марк сидел за одной партой два года. Этот же молодой человек был застегнут на все пуговицы, и в прямом, и в переносном смысле, хотя глаза его, слишком взрослые для его четырнадцати лет, и выдавали безумие, граничащее с безысходностью. И чем больше Марк думал обо всем этом, тем более уверялся, что эта стерильность Высокого Сектора пугает его (именно пугает, что для парня было, в общем-то, не очень свойственно) значительно сильнее, нежели так красочно расписываемая во всех учебниках грязь и жестокость Низкого.
То, что сказал Пан (вернее, показал без слов, одними глазами), выбило Марка из колеи еще очень надолго. Хотя он же толком даже ничего не сказал, только навел мысли в нужное русло. Ненужное, конечно, но куда уж тут деваться, когда твой единственный друг совсем спятил в своем проклятом Высоком Секторе. Казалось бы, вот так живешь себе, вроде знаешь человека уже лет пять, почти как облупленного, и тут вдруг оказывается, что он свихнулся. И хоть стой, хоть падай, а сделать ты ничего не сможешь, как минимум потому что он теперь ужасно далеко от тебя, в другом мире, и твоя жизнь с его пересекается от силы на несколько часов в месяц. Нравится тебе это или нет, а сделать ты ничего не сможешь – только спрашивать и (втайне от себя же) немножко тревожиться, как же жить дальше. Следовало ожидать, конечно, но не отсюда же.
Как всё это могло случиться, Марк решительно не понимал. Начиная с того, как Пана вообще выбрали (не каждый в пятом квартале верил, что такое на самом деле возможно), продолжая тем, что этот удод не вылетел со свистом назад в первую же неделю, и заканчивая последними, поражающими своей непредсказуемой оригинальностью, новостями. Очень в его духе, конечно - вляпаться в какую-то неведомую фигню, а потом ходить и вопить, что он ничего такого не говорил, не делал и даже не собирался подумать. Нет, ну всякое, конечно, бывало, но такое… Хотя ведь было, отчего взвыть - к Высокой-то, небось, вот так просто, будучи до мозга костей Средним из пятого квартала, не подкатишь. Интересно вообще, какие они там, Высокие девчонки? И ведь даже не рассказал ничего, засранец.
