Вечер знакомства вышел тихим и по Уставу безразличным, хотя и показался Ладе каким-то скомканным изнутри, словно участники его сами едва ли смогли бы ответить на вопрос, а что, собственно, они делают здесь и зачем вообще происходит эта встреча, которая, по большому счету, ни на что уже не влияет и никакого значения не имеет. Какое-то внутреннее чувство заставляло девушку, скромно потупив глаза, наливать гостям чаю и больше вскакивать из-за стола по разным мелким поручениям, нежели участвовать в вялом разговоре взрослых о работе и каких-то телешоу. И без того никакой, вечер, правда, испортить всё-таки удалось окончательно, когда звонком в дверь возвестили о своем приходе два коменданта с собакой. Как выяснилось, не для ВПЖ, просто кто-то из соседнего дома, видать, оказался встревожен таким большим сборищем людей за стеклостеной напротив, вот и позвонил патрульному отряду охраны разобраться, не затевается ли чего незаконного под видом этих странных семейных посиделок. Как взрослые разрешили опасную ситуацию так быстро, Лада так и не поняла – да и не стремилась понять, только украдкой обняла сестрёнку и смогла, наконец, переброситься с будущим супругом наедине какими-то простыми фразами. А Карл, кажется, даже оказался вполне ничего, если не принимать во внимание грубую прямоту его речи, с удивительной регулярностью чередующую осмысленные слова с парой-тройкой невнятных междометий.

Инцидент, однако, был вскоре исчерпан, да только последние искры разговора угасли как-то сами собой после ухода комендантов, и все трое Шински (у Карла, кажется, было еще два брата и сестра, старшие, но они, к большому облегчению Лады, решили не осчастливливать четверых Карн своим визитом) отправились домой, благо, до красного света, как именовался в народе комендантский час, оставалось не так уж много времени.

Только потом, совсем уже поздним вечером, чуть обнимая в кровати Ину, девушка вдруг осознала, что совсем ничего не чувствует, словно всё это происходило не то что не с нею, а с кем-то, в принципе не имеющим к ней никакого отношения, и ощущение это равно удивило и успокоило её – пусть. Пусть так и будет впредь, пусть эту жизнь, разыгранную по чужому сценарию, проживет за нее кто-то другой, а сама она навсегда останется запертой в подполе школьного бомбоубежища, так немыслимо далеко отсюда.

Август шел день за днем, и Лада, словно забыв обо всем, все больше времени стремилась проводить с сестрой, читая ей свои любимые книги, разгадывая какие-то детские кроссворды, которые та притаскивала из детского сада, складывая мозаики, хранившие на своей оборотной стороне нравоучительные стишки.

Лада чувствовала себя виноватой. Виноватой, наверное, в равной мере перед маленькой Иной и перед любимой Ией, хотя и вела себя с ними так по-разному. Лада чувствовала себя несправедливой, но она все же отлично помнила слова Ии про их убежище и знала, что его отнимут со дня на день, и с каждым днем спускаться туда было бы для них все опаснее, было, наверное, уже и вовсе невозможно… Она избегала Ию. Пыталась представить свою будущую жизнь без нее и без их встреч, пыталась, наверное, заранее привыкнуть к ней, перестроиться под нее. Девушке казалось, что так, должно быть, ей станет легче - им обеим станет легче потом, а сейчас… Лада не была уверена, что ей хватит сил вести себя с Ией на людях так, как того требовал холодный рассудок и страх камер, впитанный организмом вместе с той странной зеленоватой жидкостью из пробирки, где каждый из Средних провел первые девять месяцев своей жизни. И даже думая о девушке, ей хотелось порою невольно оглядываться, не заметит ли, не поймет ли лишнего кто из них, ведь теперь, в отличие от всех прошлых лет её жизни, у нее был реальный повод быть настороже.

И Лада искала утешения у сестры, понимая, что этот-то человек, в отличие от запрещенной Уставом любимой, ускользнет и исчезнет из ее жизни куда скорее, ведь Система всегда добивается своего, и этому ребенку никуда не деться от ее жестких рук. Пожалуй, Ладе было странно осознавать это, но она чувствовала себя не менее родителей ответственной за воспитание и будущее Ины - быть может, оттого, что в глубине души не чувствовала себя частью Системы и хотела бы показать сестре мир своими глазами, даже если сама боялась этого, понимая, какую угрозу навлекла бы на нее. А это противоречило всему. Девушка смотрела на сестренку и пыталась вспомнить себя в ее возрасте, пыталась понять, что может происходить в ее маленькой, кучерявой головке – и не могла. Тот факт, что ни с кем иным, как с Ладой, Ина не была так ласкова и ни к кому иному не льнула украдкой так жадно и нежно, заглядывая в лицо своими огромными серьезными глазами, заставлял что-то внутри девушки трепетать. Раз за разом она тихонько напоминала младшей основные правила поведения, напоминала о недремлющих камерах, напоминала обо всем, что могло бы привести к беде в случае небрежности…и, не сдержавшись, украдкой гладила ее по спине или брала на руки под каким-то невинным предлогом, просто чтобы ощутить тепло ее маленького, детского тела и чтобы отдать ей частичку своего – в двойном размере. Хотя, что там, в двойном, в тройном, ведь самой Ладе оно казалось избыточным сейчас, и отдавать его виделось ей единственным желанным и доступным удовольствием.

Ии не хватало катастрофически. Не хватало ее легких объятий и вкрадчивого, приглушенного голоса, не хватало попросту даже ее мнения и советов, столь важных для Лады в этот непростой период, но назло себе Лада училась жить без них, училась уже сейчас играть новую роль - роль взрослой, роль жены, роль человека, о котором у новой семьи не будет предвзятого мнения. У которого рядом, в соседней квартире, не будет светлого друга с одним на двоих безумием, а в квартале от дома – подземелья, пьянящего недозволенной свободой речей. Только вот, думая об этих самых ролях и мнениях, девушка всё более и более убеждалась, что снова ничего не меняется в болоте Среднего Сектора, и снова именно этот образ как нельзя более удобен, полезен и попросту безопасен для нее в новой жизни. Что ей не избавиться от этого проклятья, которое она сама выбрала для себя.

Тихий и увядающий, август закончился. Пришла осень.

***

- Сильнее!

Удар.

- Сильнее, Вайнке!

Удар.

- Сильнее! – Громкий голос Мастера отливал металлом. - Я не из фарфора, Вайнке, сильнее.

Снова удар и снова Алексис перехватывает его руку. И пусть это действительно лишь занятия и тренировки, однако Пан не может пересилить себя, когда дело доходит до Алексиса. Эти проклятые тренировки, всплывшие невесть откуда, словно сводили на нет все его новые успехи и достижения, разрушая всё на свете. А энергия тем временем бурлила в мальчишке как, кажется, никогда прежде: второй раздел Устава мальчишка сдал на 77 баллов, став, таким образом, третьим после Артура и Колина (братья по-прежнему не поднимались выше отметки 67), и даже Антон отметил то усердие, с коим дома Пан обкладывался учебниками – как вдруг начались они. Нет, драться мальчишке доводилось отнюдь не раз и не два, и в этом он был весьма неплох, но то было другое, то было махание кулаками, а не какие-то там навороченные приемы борьбы, которые теперь портили ему жизнь. И если на основных занятиях с тренером еще возможно было порой как-то совместить эти захваты и подсечки со своим нескладным длинным телом, то на контрольных с Мастером Брантом словно срабатывал какой-то стоп-кран, заклинивавший все и без того недостаточно отточенные движения Пана, отчего хотелось не то взвыть и выйти через окно, не то начистить его красивую мордашку как, в прямом смысле слова, рука возьмет.

- Еще раз! – Голос Мастера звучал властно и сильно, ему нельзя было не повиноваться, недопустимо, невозможно. И снова неудача, и Пан, получив короткий и меткий удар под ребра, сгибается пополам, хватая ртом воздух.

- Следующий. Рот, Артур!

Удар – поворот, удар – снова мимо. Молодые люди двигались четко и красиво, каждое движение, пронизанное силой, было просчитано, казалось, до миллиметра; даже тяжело дыша сквозь сжатые зубы, Пан невольно любовался ими и любовался Мастером, проклиная себя за свою слабость – отнюдь не физическую слабость, - и невольно, наверное, завидовал им и сердился оттого еще больше – на себя.