«Такие, как она, творят историю, - пронеслось в голове у ошарашенной силой ее слов Ии, - такие, как она, ломают Систему и ведут за собой толпы. Такие, как она, а я – просто жалкая актриса на её фоне».

А Лада смотрела на девушку широко распахнутыми глазами, равно боясь и ожидая реакции той, ответа, если не вердикта, и ногти больно впивались в ее ладони – боль все же отличное средство отвлекать себя от страхов и нервов реальности. Смотрела, глубоко и прерывисто дыша, вздрагивая внутренне и едва не плача от ужаса осознания себя, своих мыслей и своих слов, и какая-то огромная мозаика собственной жизни будто складывалась перед внутренним взором девушки.

Сперва ты просто хочешь видеть человека - как можно чаще, потому что мысли о том, что он просто есть, становится недостаточно. Ты ищешь с ним встречи всеми возможными и невозможными путями, смотришь, смотришь на человека, пока не выучишь наизусть каждую его черту… Дурацкое чувство. Хочется знать о нем всё, жадно, до последней капли, до последнего слова, последней мысли, каждую мелочь, о которой сам он и не думает никогда. Рассказать всё-всё, что дорого и важно, и непременно быть понятым. Потом понимаешь, что и этого мало, хочется прикоснуться к нему - просто с ума сойдешь, если не почувствуешь его под своими пальцами, в своих объятиях… Глупое, проклятое чувство, когда ты сидишь в своей комнате, уткнувшись в компьютер, и пытаешься убедить себя, что всё в порядке, что всё на своих местах, и отвлечься – хотя бы на что-то… А на самом деле не можешь ничего сделать с этим ощущением абсолютной беспомощности, потому что – скучаешь. Не просто так хочешь оказаться рядом и увидеть, но… готов всё, абсолютно всё, что имеешь, отдать за короткий звонок, за голос, и весь мир – всю неладную Империю! – за то, чтобы обнять, прижать к себе так крепко и так долго, чтобы забыть, наконец, обо всём на свете. Опустошающее бессилие, а в нем – всё, в нем и злость на своё трусливое бездействие (которое почему-то зовется мерзким «осторожность»), и отчаянная, до слез пронзительная боль от того, что словно кусок от тебя самого отрезали – а назад не приставить. И нетерпение, словно внутри всё свербит, и томительное ожидание следующей встречи, которое на деле – сам ведь знаешь, - только раздразнит, раззадорит, разбередит рану осознания, что никогда по-настоящему вместе вам не быть. Ни здесь, ни еще где, ни сейчас, ни потом, ни еще когда. Невозможно.

А потом к ужасу своему Лада вдруг резко осознала другое, странное, не дающее покоя желание: Ию хотелось поцеловать. Поцеловать прямо в губы, дико, по-настоящему, пусть она и не очень-то сама и понимала, что это “по-настоящему” значит, и какое тогда может быть “не по-настоящему”. Мысль это повергла девушку в шок и крайнее замешательство: что за безумие, они же друзья? Ведь все школьные годы на уроках асексуального воспитания им раз за разом вдалбливалась непристойность физического контакта интимнее рукопожатия, мерзость диких инстинктов… Да и к тому же, они же обе женщины, такого просто не бывает… Лада даже не могла с уверенностью сказать, которое из этих утверждений представлялось ей более абсурдным и вызывало больше причин задуматься о состоянии собственного психического (или даже физического?) здоровья. Она свихнулась, расколоться Империи, она точно спятила! Внезапно отчего-то внутри стало очень даже весело – и правда, наконец-то все изменилось в этом сером среднем мире. Хотя какая разница, кто это будет, если это так и так незаконно?

- Убей меня, Ия, но, мне кажется… – голос, как и губы, предательски задрожал, когда она легко коснулась пальцами щеки девушки, - я начинаю влюбляться в тебя…

***

Об исчезновении Кира в группе не говорили - видимо, каждый из ребят понимал, что это не то дело, в которое им сейчас стоит совать свои носы, да и попросту не настолько привыкли друг к другу, чтоб доверить какие-то серьёзные мысли или догадки. Кира просто больше не было с ними - и этот факт нужно было принять, как есть, не вдаваясь в излишние подробности, запрятав грызущее любопытство куда подальше. “Ликвидировать”. Едва ли не самое страшное из слов в Империи звучало на задворках сознания Пана, словно зудел укус какого-то насекомого. Нет, быть не может того, что бы Кир был среди виновных! Как? Он же просто… самый обычный мальчишка, такой же, как и все они… Хотя Мастер Оурман тоже исчез. А Брант – на месте. Головоломка никак не хотела сходиться воедино в голове мальчишки, стремительная лавина событий уносила куда-то все дальше и дальше, лишая последней возможности затормозить хотя бы ненадолго, хотя бы отдышаться…

Признаться, Пану было жутко одиноко. По природе своей общительный и живой - даже порою чрезмерно для тех обстоятельств, что ограничивали и связывали его всю жизнь по рукам и ногам, - мальчишка вдруг столкнулся с полнейшим отсутствием отклика со стороны окружавших его людей (кроме разве что Мастера Бранта, да с ним все не так просто). С Антоном явно было особо не поболтать - слова Алексиса на его счет лишь подтвердили личные впечатления мальчика от нового соседа, - а из Среднего… Ну, в общем-то кроме Марка все прочие неплохие парни, с кем можно было иметь дела, от него, мягко говоря, отвернули носы сразу же после дня Посвящения, когда просочилась первая информация о том, что Пан был выбран. Ну да, ожидать следовало, но, честно говоря, было страшно обидно и противно - как будто он теперь и правда подсадной, ну фу. Как-то совсем не думалось и не представлялось, что он может им действительно однажды стать, что бы ни говорили окружающие. Хотя с его-то нынешней успеваемостью… Ох, хочешь – не хочешь, но до стипендии надо дотянуть. Хоть ты тресни, но надо. Знать бы еще, как.

Школа – дикие с ней, со школой, но вот что правда было почти обидно, так это родители, которые ни разу со дня его переезда в Высокий Пану не позвонили. Мальчишка, впрочем, и так не особенно знал, о чем с ними говорить, даже когда имел право что-то рассказывать, и всё же… Даже это формальное «как дела? - нормально» виделось ему приятнее этого по Уставу бесчувственного молчания.

А с Брантом вообще было странно: его хотелось ненавидеть изо всех сил - и почему-то совсем не получалось. Хотелось доверять – но тоже никак не выходило, несмотря на одну странную тайну на двоих. А самым идиотским было то, что больше вообще ничего не происходило. Казалось бы, проклятая гроза и те безумные поцелуи, о которых и вспоминать-то было не по себе, должны были быть началом чего-то, должны были вести к чему-то кроме этих странных взглядов… Или нет? А чего, собственно, он ждёт? С какой радости он вообще чего-то ждёт?.. Когда Пан поймал себя на этой мысли, щеки отчего-то горячо вспыхнули. Как же сложно о нём не думать…

Мальчишка невольно облизнул губы и, услышав негромкое разрешение, вошел в кабинет молодого человека. Тот, признаться, сегодня выглядел на редкость неважно, хотя это и придавало ему хоть какое-то сходство с реальным человеком, а не неким идеальным образом, которого в привычной Пану атмосфере пятого квартала Среднего Сектора существовать не могло даже в теории. И все же, несмотря ни на что, какое-то внутреннее ехидство подсказывало порой, что любые его, Пана Вайнке, слова, сказанные один на один этому человеку, далекому как луна на небе, сойдут ему с рук безнаказанно; и мысль эта не давала мальчишке покоя, даже если сам он никогда не признавался в ней перед самим собой.

- Что с Ивличем, Мастер?

- О ком ты?

Он что, смеется?

- Ты прекрасно знаешь. Что происходит?

- Как ты со мной разговариваешь, мальчишка? – Его холодное, уставное и впрямь совершенно безразличное спокойствие бесило сегодня, на фоне полного молчания по единственному вопросу, не дававшему покоя чуть ли не всему хоть сколько-то адекватному населению Империи, еще сильнее, чем когда бы то ни было прежде. За кого их держат, за детский сад? Они кадеты Академии Службы Империи в Высоком Секторе, а им не удосужились сказать ни слова по поводу происшедшего!

- Как считаю нужным, так и разговариваю. Ты со мной тоже беседы ведешь не очень-то как положено, - глаза его дерзко блестели.