-- А! Ванечка приехал... -- Дед появился все с той же старой палочкой, опираясь на нее при каждом шаге, голос его казался уставшим, улыбка -- измученной. -- Ну, проходи... Молодец, что навестил.
Василий Петрович медленно развернулся и поковылял в дом, а оттуда пахло какими-то деревенскими вкусностями.
-- Дед! Ты как-то неважно выглядишь, уж не заболел ли часом?
-- Так мне ж, внучек, за восемьдесят лет... забыл, что ли? Найди мне, кто в такие годы хорошо выглядит и не болеет. Сейчас я тебя накормлю чем-нибудь, к столу садись.
С тех пор, как бабушка умерла, Василий Петрович готовил и убирался сам, да и вообще -- все хозяйство теперь только на нем. Небольшое, правда: несколько кур да малина со смородиной. Родители Иваноида неоднократно предлагали ему переехать к ним в город, но у старика всю жизнь одна отговорка: "пока на своих ногах держусь, никуда отсюда не поеду". Соседка баба Нюра, дай Бог ей здоровья, иногда заглянет да чего-нибудь поможет по дому. Квашников прошел в свою бывшую детскую комнату и печально оглянулся: на столе стоит портрет бабушки в деревянной рамке и в том же положении, старый ковер советских времен, как и прежде, криво висит на стене, кровать с периной из куриного пуха... словом, все как и вечность назад. Ах, да! Не хватало, впрочем, целого вороха детских игрушек: машинок, самолетиков, разных конструкторов и его любимой железной дороги. И зачем все выкинули? Играть бы выпускник средней школы Квашников, разумеется, не стал, но хоть взглянуть... одним глазком в детство...
-- Ванечка! Иди, тут каша гречневая, грибочки в сметане, молока сейчас налью...
-- Спасибо, дед! Ты у меня настоящий дед!
Василий Петрович заботливо накрыл стол с выцветшей синей клеенкой, а сам присел неподалеку в углу, обхватив обеими руками неразлучную трость. В таком положении он всегда напоминал маститого, умудренного летами старца, который в конце жизненного пути смотрит сквозь суету окружающих людей, сквозь стены и преграды, и размышляет о некой сакральной тайне всего мироздания, что на протяжении целых восьми десятилетий сокрыта от ума любого их смертных. Бороду Василий Петрович не носил из принципа -- думал, она есть удел совсем уж дряхлых старичков, не способных следить за собою. Но время уже поставило свою роспись на его лице в виде многочисленных морщин да огрубелой кожи, редкие седые волосы также не обладали омолаживающим эффектом. И с этим, увы, ничего не поделаешь.
-- Угощайся, Ванечка... Молодец, что навестил меня.
Как только Квашников уселся за стол, как демоны голода тут же принялись скрести по душе, требуя пищи. Странно, еще пять минут назад он чувствовал себя вполне сытым. Как в далеком детстве, он вылил часть молока прямо в кашу (кто его сейчас видит?) и принялся уплетать все за обе щеки. Самость зрелого амбициозного юноши вмиг выродилась в непосредственность шестилетнего ребенка.
-- Представляешь, дед, какие странные вещи мне привиделись? Будто идем мы с друзьями, а по среди леса возвышается пятиэтажный дом. Представляешь? Кругом лес, и пятиэтажка стоит! Да так похоже все! -- Иваноид с диким аппетитом пережевывал кашу, по ходу дела отсылая в рот по одному грибу, измазанному в сметане. -- Короче. Зашли внутрь, а назад никак! Во приключения! И начали мы мотаться по всем этажам, то ломик искали, то всякие дурацкие загадки отгадывали...
Василий Петрович загадочно вздохнул, его трость пошатнулась под тяжестью двух ладоней:
-- Да, внучек, какой только чертовщины не приснится и не привидится... А ты ешь, ешь! Если надо, еще грибочков положу.
Квашников что-то промычал и потянулся за очередным куском хлеба:
-- Помнишь, дед, ты мне маленькому сказки сочинял? Я еще без них уснуть никак не мог. Вот... а такое даже ты бы не придумал. -- Некоторые слова Иваноид пережевывал вместе с пищей, но остановить свой рассказ никак не мог: -- В этом пятиэтажном доме еще клоун разноцветный жил, из ружья по нам палил! Я до сих пор не пойму: то ли мы болотных испарений надышались, то ли аномальная зона какая...
Резкий и громкий стук в дверь прервал неугомонный поток слов. Не прошло двух секунд, как стук повторился. Еще и еще.
-- Ты, внучек, сиди, кушай... я сам открою.
Нехорошее предчувствие шевельнулось в душе у Квашникова, он стал жевать заметно медленней и подумал: "чего так колотить-то?" Потом внезапно пришла сытость, а мистическое наитие улетучилось, оставив после себя легкую тревогу. Некто снаружи настойчиво тарабанил дверь, и этот противный звук пугающим эхом отдавался в мозгах.
-- Да иду я! Иду! -- Василий Петрович, опираясь на измученную трость, подошел наконец к двери.
В дом вбежала баба Нюра, соседка. Она была вся в слезах, ревела и что-то неразборчиво причитала, охала да ахала: "как так? как так?" -- только и вырывалось у нее из груди.
-- Ой, горе-то какое! -- Баба Нюра вытерла слезы и тут же вновь разревелась.
-- Да скажи ты толком, что случилось? -- Дед взял табуретку и предложил соседке присесть, но та ничего вокруг не замечала.
-- Вы еще не знаете?.. Война началась!
-- Нюра, Господь с тобою, какая еще война?
-- Третья мировая!! -- и снова прорвавшиеся потоки слез. -- Да вы включите же телевизор!
Ложка вывалилась из рук и звякнула об алюминиевую тарелку, гречневая каша внезапно показалась горькой и совершенно безвкусной. Квашников почувствовал приступ дурноты, лицо его побледнело, а детские веснушки еще пуще прорезались на нем, как россыпь коричневых мертвых звезд. Пошатываясь, он встал из-за стола. А соседка все всхлипывала и причитала: "ну как так? как так?"
-- Ванечка, включи-ка телевизор, что там такое? Можа, она недопоняла чего?
Старый советский телевизионный приемник "Изумруд" немного пошипел и покряхтел, прежде чем настроился на нормальное изображение. Ожидалась какая-нибудь опера или балет, как во время далекого путча. Квашников стоял, опершись рукой о стену, и чувствовал, как в его глазах периодически то темнеет, то наступает прояснение. Подобно старенькому "Изумруду", его органы чувств настраивались на адекватное восприятие внешнего мира...
