Мама собрала теплые вещи, заперла нашу комнату на ключ, и мы отправились в путь. Мы прошли мимо розовой школы, мимо дома культуры, мимо женщин, торгующих цветами, и наконец пришли на почту, где сильно пахло сургучом. В одном окошке принимали посылки, во втором выдавали и принимали письма, в третьем выплачивали пенсию. Нас с мамой провели мимо всех трех очередей в служебное помещение, где уже поджидали двое мужчин. Один из них выложил на стол перед мамой телеграмму.

– Объясните, что это значит! – потребовал он.

Телеграмма была из Литвы на мамино имя. По маминым щекам покатились слезы. Она громко прочитала: «Собака здорова». Только эти два слова, ничего больше – ведь каждое слово стоило денег. Мама непонимающе уставилась на телеграмму и зарыдала. Хотя – что же тут непонятного? Она повторила: «Собака здорова». Ну, конечно: собаку обследовали, и выяснилось, что она абсолютно здорова, а значит, мне не нужно больше делать уколы. И это вовсе никакая не шифровка, и мама – не шпион и не враг народа, и не имеет никакого отношения к партизанам из литовских лесов. Советский Союз может спать спокойно. Мама смотрела на мужчин, продолжая рыдать, но тут до нее окончательно дошел смысл прочитанного и она принялась объяснять, в чем дело.

– Сонечка, – сказала мама, – покажи им животик!

Я с готовностью задрала кофточку, демонстрируя многочисленные следы от уколов. Какое счастье, что я пошла с мамой!

Нам повезло. Нас отпустили, и собранная мамой одежда не понадобилась. Когда мы вышли на улицу, мама остановилась и расхохоталась, хотя по щекам у нее по-прежнему катились слезы.

– Идиоты!    – воскликнула она. У меня в ушах до сих пор стоит тот ее смех. Мама смеялась всю дорогу домой.

Это была моя первая встреча с чудовищем, его первая попытка до меня дотянуться. Это был день, когда у нашей семьи появился девиз. «Собака здорова!» –    объявляли мы всякий раз, когда выяснялось, что горизонт чист и бояться нечего.

Северная Венеция. Город, основанный Петром I в устье Невы на побережье Финского залива. Самый красивый город на Земле, выстроенный лучшими итальянскими архитекторами, с серым кружевом волн между дворцовыми фасадами. Санкт-Петербург – Петроград – Ленинград – Санкт-Петербург. Один и тот же, как его ни назови, город. Мой город. Идущая от моста через Неву улица приводила к воротам нашего дома № 27 у самой площади Льва Толстого. За украшенной стеклянными вставками парадной дверью открывался роскошный подъезд с камином и росписью на стенах. Огонь в камине погас в революцию, тогда же исчез и швейцар – как оказалось впоследствии, навсегда.

Широкая видавшая виды мраморная лестница вела к квартирам. Наша была на втором из пяти этажей, и на стене у двери линеечкувыстроились в колонну восемь звонков, по одному на каждую живущую в квартире семью. Мы с соседями были пассажирами одного корабля, на всех парусах несущегося к светлому коммунистическому будущему.

Совместное проживание такого количества людей легко могло бы превратиться в ад, однако мы жили мирно и дружно, не забывая, впрочем, присматриваться к тому, чем соседи занимаются, и прислушиваться к чужим телефонным разговорам. Все в квартире, например, прекрасно знали, как часто соседи моются и ходят в туалет – который, кстати сказать, располагался прямо рядом с кухней, – а также кто что ест, кто с кем спит и кто с кем разговаривает по телефону.    Жизнь пассажиров коммунистического круиза шла своим чередом, не нарушая заведенного порядка. Соседи дисциплинированно убирали по очереди места общего пользования. Когда наступал наш черед, моей обязанностью было нарезать из газеты квадратики, которые потом нанизывались на гвоздь и служили туалетной бумагой. Мне миллион раз внушали, что лиц на этих квадратиках быть не должно – что, если ты по недосмотру повесишь на гвоздь в туалете Сталина и потом им подотрешься?

В огромной шестнадцатиметровой комнате прямо напротив нашей жила пожилая супружеская пара и их взрослый сын. Муж был приятным немногословным седым человеком, необычайно вежливым – он всегда приветливо здоровался и придерживал двери, пропуская дам. О нем было известно, что до революции он был «кем-то», но никто никогда не упоминал, кем именно. Хоть мы и жили бок о бок, знали мы друг о друге совсем не все – люди боялись неприятных разоблачений. В каждой коммуналке обязательно был квартуполномоченный, через которого с жильцами общались власти. Нашим уполномоченным был тот самый вежливый мужчина. Жена его никогда не выходила на улицу днем, но случалось, что поздно вечером, когда все остальные ложились спать, мама говорила «я выйду ненадолго с Ниной Сергеевной» и выводила ее через черный ход во двор. Типичный питерский двор, со всех сторон окруженный стенами, в котором чувствуешь себя, как на дне колодца. Мама брала Нину Сергеевну под руку и гуляла с ней немного по темному двору. Это было задолго до того, как мы узнали о существовании фобий.

Самую большую комнату – целых двадцать пять квадратных метров – занимали родители с тремя дочерями. Мы с младшей (моей ровесницей) были самыми юными членами квартирного экипажа. Комната этой семьи была на два с половиной метра больше нормы, что не давало им права встать в очередь на расширение жилплощади.

В какой-то момент старшая сестра вышла замуж, так что в комнате отодвинули от стены шкаф, и там-то, за шкафом, и обосновались молодожены.

Но тут замуж вышла и средняя дочь, и вся квартира затаила дыхание. Как насчет ее мужа, он тоже собирается поселиться в той же комнате? Но увы, на этот раз молодожены переехали к родителям новоиспеченного супруга, так что решение задачи вернулось к исходному, разве что с незначительными поправками:

Во всем, что касалось статуса, советское общество было устроено вертикально. Человек, работавший, например, ядерным физиком, находился на самом верху иерархии, и от нянечки в детском саду его отделяло расстояние в несколько световых лет. С точки зрения зарплаты разница между ними тоже существовала, но все-таки не такая большая, как можно было бы ожидать. В Советском Союзе все прекрасно знали, кто сверху, кто снизу, а кто посередине, и никакая революция этого изменить не могла. Мечта о всеобщем равенстве на поверку обернулась пшиком. Революция разве что развернула вертикальную линию немного иначе, так что сверху, снизу и посередине оказались теперь другие люди. Существовало множество видов неравенства: кто-то был старше, кто-то младше, кто-то богаче, кто-то беднее, кто-то умнее, кто-то глупее. Мы занимались вечным сравнением всех со всеми. Семья с тремя дочерями из кожи вон лезла, чтобы заработать себе на пропитание. Я понятия не имела, чем занимается отец семейства, и только много лет спустя случайно узнала, что он работает официантом – вроде бы занятие как занятие, ничем не хуже других, и все-таки не совсем. Это была одна из постыдных профессий, и когда я однажды зашла в кафе, в котором он, как оказалось, работал, мы сделали вид, что друг друга не узнали. Революция не помогла ни на грош.