— Что именно вы собирались делать со взрывчаткой, когда мы приедем на место?

— Петер сказал, что мы сможем отвлечь банду направленным взрывом, и пока в лагере «Безымянных» начнется паника проникнуть в храм и прикончить Крумбайна, — я искоса поглядывая на доктора.

— А какой тип взрывного устройства? Дистанционное управление или необходимо активировать кнопкой? — спрашивает Юрген, и я понимаю, что не могу дать ответ.

За годы службы я привыкла полностью доверять напарнику, и потому даже не спросила, что Петер имел в виду, когда говорил о взрывчатке в днище фургона: несколько самодельных бомб или штатные промышленные боеприпасы вроде гранат и тротиловых шашек.

— Не знаю, — раздражённо повожу плечом. — Спроси Петера, когда он проснется.

Юрген оглядывается назад, туда, где спит мой старый напарник и, понизив голос спрашивает:

— А что если он собирается использовать фургон как живую бомбу? Если я правильно все понял, то в лагере «Безымянных» полно охраны и у нас может, не появится шанса подложить взрывчатку незаметно.

— Хочешь выйти из игры? — в моем голосе звучат ледяные нотки, и я замечаю, что Юрген вздрагивает. Да что с ним такое, черт побери? Он ведет себя так странно.

— Нет, но я беспокоюсь о тебе, — он прячет ладони между колен, словно нашкодивший ребенок, и не смотрит на меня, уставился на собственные ботинки, а густые вьющиеся волосы полностью скрывают от меня его лицо.

—Я знала, на что иду, — стараюсь, чтобы ответ прозвучал мягче. — Я полицейский, а не ребенок, и прекрасно осознаю опасность.

—Поэтому ты решила идти одна? Не хотела подвергать остальных риску? — спрашивает доктор, и так и не дождавшись моего ответа добавляет: — Почему ты хочешь спасти всех, кроме себя? Жизни других: Тилля, Мартина, своего напарника, меня, имеют для тебя большую ценность, чем твоя собственная. Это неправильно, слышишь? Ты не похожа на фанатичку, жаждущую смерти и должна использовать любой шанс, чтобы выжить.

— Я должна использовать любой шанс, чтобы убить Крумбайна, — я плотно сжимаю челюсти.

— За что ты наказываешь себя? — он словно не слышит меня. — Ты прекрасный человек, смелая, сильная, решительная, одно твое появление все изменило. Люди готовы идти за тобой, готовы умирать за твои идеи. Не совершай ошибки рискуя всем ради…

—Хватит! Замолчи! — резко обрываю его.

Юрген тяжело вздыхает, а сзади доносится недовольный голос Петера:

— Что там у вас творится?

— Все хорошо, спи, мы тут немного поспорили из-за пустяка, прости что разбудили, — отзываюсь я.

Петер невнятно бурчит под нос, и затихает. Следующие полчаса мы едем в молчании, Хиршбигель не решается заговорить и меня это устраивает. Юрген нравится мне настолько, что готова назвать его своим другом, но я не позволю лезть не в своё дело и внушать мне ложные убеждения.

Солнце крадется по небосводу, и утро плавно перетекает в еще один знойный день середины лета. Я включаю кондиционер, но толку от него мало — может дело в неисправности системы, а может в том, что разбитое Мартином салонное окно, пропускает внутрь раскаленный воздух снаружи, хотя Петер и попытался заклеить дыру куском картона и скотчем. За пределами машины простираются бескрайние поля заросшие клевером и зверобоем, и я против воли вспоминаю наш со Стефаном медовый месяц. Мы поженились в конце июля и вопреки настоянию родителей отправились не к морю, а в Альпы, где с рассвета до заката гуляли по безлюдным горным тропам, наслаждаясь тишиной, свежим воздухом, сладко пахнущим цветущими травами и друг другом. Нам было чуть больше двадцати, мы верили: нас ждут великие свершения, и мы ничего не боялись, даже смерти — ведь тогда это казалось почти нереальным. Наши первые годы брака искрились счастьем и весельем, а потом все померкло и появилась его Идея. Но даже сражаясь за справедливость Стефан никогда не забывал обо мне, позволяя если не следовать за ним, то хотя бы стоять в паре шагов за его спиной. Я верила — между нами нет тайн, но жестоко ошиблась. Если бы в тот последний день в Берлине он сказал мне правду, я бы ни за что не бросила его. Но он промолчал, возможно, боялся, что я не пойму или сочту его безумцем. И до сегодняшнего дня я сердилась на него за это, а прямо сейчас поняла — Стефан сделал то же, что я делаю прямо сейчас. Он слишком сильно любил меня и не мог рисковать. А я повторяю его ошибку: пытаюсь решить все в одиночку, пускай даже ценой собственной жизни.

— Я чувствую вину за смерть мужа, — тихо произношу я, и доктор глядит на меня с изумлением.

— Почему? Ведь пойти к Крумбайну его заставила книга, мы это уже обсуждали.

— Я не все тебе тогда рассказала, Юрген. Это началось намного раньше, еще до того как мир рухнул. Я изменила Стефану, а он узнал об этом незадолго до смерти. Мой муж всегда был аристократом до мозга костей, воспитанным, интеллигентным и ни словом, ни делом не показывал мне, что о чем-то знает, но может именно потому, что не мог справиться с болью от моего предательства, он и пошёл на верную смерть.

— Изменила? — эхом повторят доктор и в его голосе явственно слышится осуждение. — Что ты имеешь в виду?

— Перепихнулась с другим мужиком, пока Стефан планировал свержение канцлера, — слишком резко отвечаю я, и Юрген едва заметно кривится, но этого достаточно, чтобы я начала оправдываться: — Мне было одиноко, понимаешь? Наш брак рассыпался. Стефан целыми днями проводил на собраниях, или в своей комнате за ноутбуком, а я изнывала от одиночества! В какой-то момент мне показалось, что между нами все кончено, и мы вместе лишь по инерции. Я пыталась поговорить с ним об этом, но он только отмахивался и просил немного подождать. У него была, — я делаю пазу, а потом выдыхаю с ненавистью: — Великая Идея, а у меня — ничего.

— Я не осуждаю тебя, Ката. Прошу, не заводись, снова разбудишь Петера, — Хиршбигель мягко кладет руку на мое колено, и я моментально успокаиваюсь, видно не зря он работал с душевнобольными — у него настоящий талант гасить эмоциональные вспышки психов, вроде меня.

Его ладонь еще некоторое время поглаживает мою ногу через ткань брюк, и я, неожиданно для себя, понимаю: мне приятны его прикосновения. Они не вызывают такой острой реакции как ласки Тилля, меня не скручивает от желания, но сердце стучит чаще, а в груди приятное томление. А когда доктор убирает руку, я испытываю разочарование, хотя это глупо и мне стыдно за свои неуместные чувства. Чтобы как-то разбавить повисшее тягостное молчание я говорю:

— Я не шлюха, не подумай. Это случилось лишь однажды, я напилась и занялась сексом с парнем из бара. И знаешь, это не принесло облегчения. Я не ощутила себя лучше — напротив, стало хуже. Словно в грязи вывалялась.

— Это как раз понятно, — он кивает. — Секс без эмоциональной близости дает лишь физическую разрядку. Интимная близость должна стать вершиной отношений. В психотерапии есть такое направление — феноменология и там бытует мнение, что каждый сексуальный партнер рассматривается как родственник в родовой системе, потому каждое соитие без любви, это психическая травма.

Я лишь тяжело вздыхаю. Не знаю, прав Юрген или нет, но после того случайного секса в баре мне было так плохо, словно меня изнасиловали. Будь Стефан чуть внимательнее в то время, он бы наверняка заметил это. Но казалось, ему все равно. А может, так оно и было, и я неосознанно выбрала мужчину, похожего на отца…

— Я бы хотела все изменить, Юрген. Если бы у меня появился шанс, я бы все исправила и не позволила Стефану умереть. А сейчас я могу лишь мстить, — я поворачиваю голову и смотрю на доктора, и он согласно кивает в ответ.

— Понимаю, — отзывается Хиршбигель. — Я постоянно безуспешно пытаюсь понять, отчего я цел, а моя семья погибла. В психологии это называют — синдром выжившего. Мне тоже все время кажется: можно было предотвратить случившееся, но это иллюзии. Мы не виноваты в том что смерть обошла нас стороной и не должны умереть, дабы доказать всем что мы достойны жизни. Укорять себя в гибели близких нормально, ненормально пытаться загладить вину, бросаясь в опасные авантюры, вроде этой.