—Постой, что это значит, — перебивает Петер. — Если этот ублюдок наделает детишек, то они станут такими же, как он?

—Почти наверняка, но это не означает, что его потомки приобретут его склонность к насилию. Смею предположить, несмотря на нарушения в структуре ДНК, они не повлияли на формирование личности Крумбайна. Ведь судя по записям, которые мы обнаружили, в детстве мальчик не выказывал никаких признаков психического расстройства или отклонений.

—Юрген, давай оставим теорию, и ты объяснишь мне на пальцах — как это дерьмо нам поможет? У него есть какая-то кнопка или что-то такое, чтобы отключить его?

—Нет у него кнопки, — встреваю я, не давая Юргену ответить.- Но она и не нужна, Петер. Крумбайн, несмотря на всего его сверхспособности самый обычный человек, из мяса и костей, а значит — его можно убить…

Повисает тишина, нарушаемая лишь шумом дождя снаружи, а потом Петер начинает смеяться. Мы с доктором переглядываемся с тревогой, не понимая, что такого веселого я сейчас сказала. Я начинаю бояться, что Петер сошел с ума, а я этого просто не заметила, и теперь мы сидим в фургоне, летящем сквозь ураган на скорости сто десять километров в час и фаршированном взрывчаткой, как свиная ножка капустой, а за рулем у нас безумец.

—То есть до этого, ты верила, что он Антихрист? — сквозь смех спрашивает Петер и я выдыхаю с облегчением.

—Не знаю чему я верила, но то что мы слышали о нём — пугало до чертиков, — отвечаю я чуть слышно и опускаю взгляд.

—Эх ты, чему я только учил тебя все эти годы? — Петер цокает языком. — Мы не можем позволить себе верить во всякие эзотерические бредни, Ката. Помнишь то дело о церкви Судного дня, где выродок насиловал девочек маскируя это под обряд инициации?

—Да, помню, — киваю головой, так и не поднимая глаз.

Это случилось давно, еще в начале моей карьеры, но я не смогу забыть лицо того ублюдка и блеск его глаз, когда он рассказывал нам о том, что творил за закрытыми дверями созданной им же общины. Я понимаю, почему Петер вспомнил именно про то дело, многие тогда верили: педофил обладает способностями говорить с мертвыми. Он сделал из этого настоящее шоу. Его последователи утверждали: сам Господь коснулся лидера своей дланью и дал силу, неведомую доселе. Выродок тогда и меня впечатлил, на допросе начав говорить от лица мой покойной матери. На несколько секунд я поверила, это было так… правдоподобно. Спасибо Петеру, он развеял морок, вернул меня в реальность и тогда впервые произнес ту самую фразу, что стала его коронной: «Тот, кто служил в криминалистической полиции, в Бога не верит».

— Ты всегда была склонна к преувеличениям, Ката. Любое событие можно либо интерпретировать с научной точки зрения, либо — а это гораздо проще, принять как действие необъяснимых сил, и ты с радостью шла по легкому пути, — мягко журит меня Петер и я, закусив губу, смотрю на Хиршбигеля, ожидая увидеть осуждение, но его взгляд лучится добротой.

— В основе разных верований лежат похожие ошибки восприятия и мышления, — говорит Юрген, обращаясь скорее ко мне, чем к Петеру. — Так что тут нечего стыдиться. Даже самые светлые умы порой склонны к заблуждениям. Существует масса научных исследований, посвящённых избирательному восприятию фактов, ложной памяти, построению причинно-следственных связей между никак не связанными событиями, недооценке вероятности случайных совпадений. И то что вы, Петер, всегда сохраняете трезвый ум и критический подход, скорее исключение из правил.

Мы снова умолкаем. Я ощущаю теплую благодарность за то, что Юрген поддержал меня, хотя наверное он делал это неосознанно. Я украдкой поглядываю на него, пытаясь понять почему он отправился я нами. Он еще молод, крепок здоровьем и мог бы принести миру многим больше пользы — если бы остался жив. Неужели смерть родных надломила его так сильно, что он потерял волю к жизни? И значит ли это, что я, в отличие от доктора, человек без сердца. Ведь даже потеряв все, я так и не набралась смелости уйти из жизни и цепляюсь за неё даже сейчас, когда, кажется, нет никакой надежды.

Я устала. Бесконечная гонка за Крумбайном, нервное и физическое истощение, постоянное ожидание конца вымотали меня. Все, что я хочу: выспаться от души, выпить пару кружек пива, наестся от пуза и вернуться к Тиллю, но вместо этого я задремываю на неудобном сидении фургона Петера, под мерный шелест дождя, а когда просыпаюсь, за окнами брезжит рассвет. Дождь прекратился, небо по-летнему высокое и синее, и мир кажется нормальным, но я понимаю — это не так. Петер за рулем устало потирает глаза, доктор спит, опустив голову на грудь, а я внутренне сжимаюсь страха, понимая, что наступил мой последний день на той земле. С трудом сдерживаю крик, сглатываю, и выдавливаю из себя:

—Где мы, Петер?

—На границе земель “Безымянных”, скоро будет поворот на ту дорогу, о которой я говорил, — он оглядывается, и я вижу, как осунулось его лицо. — Сменишь меня на пару часов, устал смертельно?

—Конечно, останови на обочине, — я поднимаюсь, хотя чувствую себя разбитой: голова тяжелая, в глаза словно насыпали песка, а во рту стоит мерзкий привкус.

—Нет, не сейчас! Сиди! Поменяемся когда уберемся с основной трассы, тут опасно, — отвечает Петер. — Пару часов назад я едва ушел от пары байкеров.

—Почему ты не разбудил нас? — я посматриваю на доктора, он спит, не реагируя на наш разговор.

—В этом не было нужды, я знал что справлюсь, — Петер усмехается и добавляет: — Отдохни еще.

Я охотно закрываю глаза и мгновенно проваливаюсь в черноту.

========== Глава девятнадцатая ==========

It’s caught inside you

And it eats it eats and grows

Inside you and it never goes

Дорога, о которой говорил Петер, представляет собой узенькую полоску грунта, усыпанную камнями, петляющую через некошеные поля. Первые полчаса я едва нажимаю на педаль газа, боясь, что не справлюсь с управлением и угроблю фургон, но вскоре привыкаю и мы начинаем двигаться быстрее. Мой напарник спит, в отличие от нас он оказался умнее и отправился отдыхать в постель. Это еще одна причина, по которой я боюсь ехать быстрее — не хочу, чтобы он травмировался, если придется экстренно тормозить. Доктор же напротив — бодрствует. Когда мы остановились, чтобы я могла перебраться за руль, Юрген проснулся, и с тех пор, несмотря на все мои уговоры, так и не сомкнул глаз. В его походном рюкзаке оказался термос с кофе, и некоторое время назад, мы выпили с ним по паре глотков. Теперь я чувствую себя бодрее, глаза не слипаются, а сам Юрген повеселел, и принялся рассказывать забавные истории из своей студенческой юности. Удивительно, но у нас с доктором много общего, я тоже в свое время напивалась до одури, списывала на экзаменах и экспериментировала в постели.

— Извини, если это прозвучит оскорбительно, — говорю я, когда он умолкает. — Но когда я увидела тебя в первый раз, ты не показался мне способным на подобные безумия. Я была уверена: ты провел юность за учебниками, и был ярым поборником морали.

— Ага, как же, — он тихонько смеется, и привычным жестом откидывает со лба волосы. — Я был в списке самых отъявленных негодяев в студенческом общежитии и сам до сих пор не понимаю, как меня не отчислили из академии за вопиюще неподобающее поведение.

— Ты — умный, потому и не отчислили, — предполагаю я, Юрген перестает улыбаться и спрашивает неожиданно тихо:

—Считаешь меня умным?

— Да, а еще великодушным и честным, и мне невероятно повезло встретить тебя среди всего этого безумия, — я поворачиваю голову и смотрю на него.

Он не отвечает. Его щеки заливает румянец. Неужели я смутила его?

— Ты ошибаешься, — наконец отзывается он и отворачивается к окну.

Все веселье мгновенно сходит на «нет», между нами повисает молчание, и я не могу понять, что сделала не так. Может сама того не зная задела какие-то открытые раны на его душе, что-то напоминающее о погибшем сыне или жене? Проходит минут десять, прежде чем доктор снова заговаривает.