— Сказал же, не шевелись, — зашипел Шнайдер, — они обычно не нападают на людей, если их не провоцировать.

— Откуда ты знаешь?

— Экскурсовод рассказывал… о Боже, какой он огромный.

Зверь сделал пару шагов и очутился подле Рихарда. Гитарист почувствовал, как липкий холодный пот потёк по спине, между лопатками, он судорожно сглотнул и сказал самым ласковым, на который был только способен, голосом:

— Хорошая киса, хорошая. Иди отсюда, уходи, я тебя не трону. Уходи, пожалуйста.

— Он не понимает по-немецки, — прошептал Шнайдер.

Ягуар не собирался уходить. Рихард видел, как его бока раздувались при каждом вдохе. Он обнюхал брюки гитариста, ткнулся носом в его дрожащую руку и, обойдя, подошёл к Шнайдеру. Круспе не мог видеть, что происходит у него за спиной, но он слышал тяжёлое учащённое дыхание ударника и чувствовал спёртый запах звериной шкуры.

— Рихард, он схватил мою футболку, — услышал он тихий шёпот Кристофа.

— Отдай её, может, он уйдёт, — Круспе не решался повернуться. Через минуту он услышал недовольное ворчание.

— Что он делает? — осторожно спросил он.

— Жуёт мою футболку, — шёпотом ответил Шнайдер.

— Он отошёл?

— Да, давай медленно уходить.

Рихард, наконец, обернулся. Ягуар лежал на земле, в паре метрах от них, зажав в лапах то, что ещё минуту назад было футболкой Шнайдера, и яростно рвал ткань зубами.

Казалось, что он потерял всяческий интерес к людям и очень увлечён своим занятием. Медленно, стараясь не споткнуться, Рихард стал отступать назад. Шнайдер по-прежнему стоял на месте, но вот и он повернулся и пошёл вслед за ним. Ягуар поднял голову, посмотрел на них, а потом снова принялся с усердием пережёвывать ткань. Отойдя на сотню метров, они прибавили шагу. А чуть погодя, не сговариваясь, побежали.

Вскоре они увидели дорогу и побежали быстрее, боясь оглянуться, боясь увидеть зверя, преследующего их по пятам. Когда они подбежали ближе, Рихард заметил машину, она стояла на обочине: чёрный старый полуразвалившийся «Форд», но в тот момент она показалась ему самой прекрасной машиной на свете. Он закричал и замахал руками. Окно со стороны водителя было приоткрыто, и он видел, что внутри кто-то есть. Но как только он выскочил из леса, машина рванула с места, подняв в воздух столб пыли, и скрылась из виду за поворотом. Шнайдер выбежал вслед за ним.

— Они уехали! Эти сволочи не захотели нам помочь, — Рихард повернулся к барабанщику.

— Да вижу я. А ты бы не уехал? Выскочили какие-то бандиты из ночного леса и орут ещё как ненормальные. Рихард, посмотри на нас: я в одних брюках, у тебя всё лицо в крови. Кто нас повезёт?

— И что ты предлагаешь? Вернуться туда, — он указал рукой на деревья, — забрать твою долбанную майку?

— Не кричи на меня, я не виноват, что этот ягуар сжевал мою майку! Я не виноват, что таксист ударил тебя, я не виноват ни в чём! Я здесь такой же заложник, как и ты!

— Извини, — Рихард немного успокоился. — Да, ты не виноват. Но мы же хотели поймать машину до города.

— Хотели, может, и поймаем. Давай пойдём по дороге, вдруг повезёт. Тут хотя бы нет голодных хищников.

Рихард посмотрел на пустынную, плохо освещённую трассу и с ужасом понял, что не знает, в какую сторону им идти. Он вообще не был уверен, что это та самая дорога, по которой они приехали. Ему казалось, что на той было больше фонарей, и она была намного шире.

— Шнай, а куда идти-то?

— Как куда, по дороге в город.

— Да я понял, что в город, а где город-то? В какую сторону?

Шнайдер удивлённо посмотрел на Рихарда, не понимая вопроса, потом перевёл взгляд на дорогу и, наконец, понял.

— О, чёрт! — выругался он…

========== Глава восьмая. ==========

Его звали Иисусом, и это было его проклятием. Родители, набожные христиане, назвали так ребёнка в надежде, что это принесёт в их разорившуюся и живущую на грани нищеты семью удачу, не понимая очевидного. Белый мальчик в неблагополучном чёрном районе Лос-Анджелеса и так будет страдать от притеснений чернокожих малолетних преступников, а с таким именем ему вообще проходу не дадут.

И его били, били нещадно: в школе, во дворе, на баскетбольной площадке, везде, куда бы он не пошёл. И так продолжалось бы вечно, если бы не случай. У него не было друзей и даже просто приятелей. Дети боялись дружить с ним, зная, что он изгой, козёл отпущения. Дружба с ним могла принести лишь неприятности.

На улицу Иисус старался не ходить. Он знал, что почти наверняка за первым же углом встретит одного из тех уличных хулиганов, которые так любят практиковать на нём свои удары, но и сидеть дома тоже не мог. Его родители постоянно пытались наставить мальчика на путь истинный. Они без конца поучали его, цитируя приличные куски из ставшей уже ненавистной ему Библии, и призывали к смирению. Смирения не было, а была лишь обида, страшная, затаившаяся злоба, ненависть ко всем на свете и ещё страх.

«Возлюби ближнего своего» — говорил отец.

Но он не любил, а боялся и ненавидел. Засыпая, Иисус мечтал о том, как подрастёт, купит огромный револьвер и убьёт всех тех, кто причинил столько неприятностей.

Когда ему становилось совсем плохо, а это происходило всё чаще и чаще, он уходил на крышу их многоэтажного дома и подкарауливал там дворовых котов, чтобы с изощрённой детской жестокостью убивать их. Коты уже знали о нём и избегали этой самой крыши. Но иногда какой-нибудь ещё наивный и глупый котёнок забредал на крышу и, приманенный угощением, подходил к мальчику. Тогда Иисус отрывался. Он вспоминал лица тех, кто издевался над ним и кромсал тельце несчастного животного, уродовал совершенную, созданную ненавистным ему Господом Богом форму, а потом воровато прятал следы своих зверств, выбрасывая трупы с крыши в узкий безлюдный переулок.

Если бы родители узнали о странном и жестоком увлечении сына, они немедленно отправили бы его в мужской монастырь. По крайней мере, отец всегда угрожал ему этим. Но они не знали, а от этого убивать котов было даже приятней.

В один из таких вечеров Иисус сидел на крыше и ждал. Был обычный тёплый вечер, который не предвещал ничего интересного. Мальчик ждал когда стемнеет, чтобы тихонько спуститься домой и лечь спать. Неподалеку раздались голоса. Иисус быстро вскочил на ноги, спрятался за большой бетонной трубой и замер. Через пару минут на крышу по пожарной лестнице забрался чернокожий подросток. Иисус помнил его, это был один из тех хулиганов, которые наводили ужас на жителей окрестных домов. Парень был напуган, он вылез на крышу, огляделся и побежал прямиком к тому месту, где прятался Иисус. Одного взгляда на накаченные руки парня хватило, чтобы Иисус понял, что ему несдобровать. На этот раз он не отделается разбитой губой и синяком под глазом, на этот раз его отколошматят так, что мать родная не узнает, а если и узнает, то непременно отправит в мужской монастырь. Он хотел было побежать к выходу с крыши, к спасительной маленькой дверце, ведущей на чердак, а оттуда вниз, но заметил, что по лестнице поднимается ещё кто-то. Мелькнула форменная фуражка, и на крышу грузно спрыгнул толстый полицейский.

— Стой, паскуда, — закричал он чернокожему парню. Тот обернулся, подвернул ногу и распластался по крыше.

Полицейский настиг его и стал избивать дубинкой. Фуражка слетела с головы, но коп даже не заметил. Парень поджал колени, закрыл голову руками и молча терпел избиения.

У Иисуса была припрятана большая чугунная труба. Он нашел её на свалке, недалеко от своего дома, и принёс на крышу, чтобы проламывать головы котам. Теперь он вспомнил о ней. На цыпочках, чтобы никто не заметил, он вышел из своего укрытия и тихо прошёл к перилам. Труба лежала там, где он её и оставил. Он поднял её (с трубой в руках он чувствовал себя лучше и сильнее), подкрался к копу сзади и, сделав сильный замах, ударил по голове. Это оказалось не сложнее, чем бить котов. Удар пришёлся в висок. Это получилось случайно, Иисус понятия не имел о том, что это, пожалуй, единственный способ убить взрослого человека. Коп дёрнулся, попытался повернуться к Иисусу, но не смог и рухнул прямо на чернокожего пацана.