Она рассказала ему, как в свое время принимала ЛСД.

- Это просто незабываемо. Я чувствовала все свое тело, словно я в нем и вне его. Я слышала, как бьется сердце. Кожа просто пела от счастья, когда я прикасалась к ней. И вокруг полыхание красок... А я все задавалась вопросом: то ли наркотик в самом деле показывает мне эти красоты, то ли он привел меня в такое состояние? Это был новый путь осознания мира или же он просто усиливает ощущения, которые всегда присутствуют в вас?

- Но потом у вас не возникало потребности в нем? - спросил он.

Она покачала головой.

- Я не могла позволить себе настолько терять над собой контроль. Но я рада, что познала такое.

- Поэтому я не люблю пить - теряешь контроль над телом и мыслями. Хотя, конечно, это не то же самое. Как бы там ни было, пару раз, когда мне случалось напиваться, я отнюдь не считал, что обретаю ключ от вселенной.

Она рассеянно отмахнулась. У нее была длинная тонкая рука, точно как у Эйлы и такой же грациозный жест.

- Я не верю, - сказала Сузи, - что наркотики могут решить все проблемы мира.

- А во что вы верите, Сузи?

Медля с ответом, она, улыбаясь, смотрела на него.

- Я верю в то, что вам больше всего на свете нужна любовь. - Тон у нее был чуть вызывающий, словно она боялась ответной иронии.

- Эта философия, скорее, подходит утомленному жизнью обитателю Лондона, чем закаленному в драках израильтянину.

- Я даже не буду пытаться переубедить вас.

- Я был бы счастлив.

Она посмотрела ему прямо в глаза.

- Вы никогда не знали счастья. Уставившись в меню, он пробормотал:

- Я бы предпочел клубничное желе.

- Расскажите мне, кого вы любите, Натаниель, - внезапно попросила она.

- Одну пожилую женщину, ребенка и привидение, - тут же ответил он, потому что не раз сам задавался этим вопросом. - Пожилую женщину зовут Эстер, и она еще помнит погромы в царской России. Ребенок - это мальчик по имени Мотти. Ему нравится "Остров сокровищ". Его отец погиб в Шестидневной войне.

- А привидение?

- Вы хотите клубничное желе?

- Да, спасибо.

Стоял июнь, и клубника была великолепна.

- А теперь расскажите, что вы любите, - предложил Дикштейн.

- Ну... - сказала она и задумалась. - Ну... - она бросила ложку, - о, черт, Натаниель, думаю, что люблю вас.

Первой ее мыслью было: "Что за чертовщина мне взбрела в голову? Чего ради я это брякнула?" Затем она подумала: "Ну и пусть, это правда". И наконец: "Но почему же я влюбилась в него?" Она не знала, почему, но знала, когда. Ей представились две возможности заглянуть в него и увидеть подлинного Дикштейна: один раз, когда он говорил о лондонских фашистах тридцатых годов, и второй, когда упомянул о мальчике, чей отец был убит во время Шестидневной войны. Оба раза с него спадала маска. И она смогла увидеть за ней не маленького, испуганного, прижавшегося в угол человечка. На самом же деле перед ней предстал сильный, решительный и уверенный в себе человек. И в эти минуты она уловила исходящее от него ощущение мощи, словно сильный неодолимый запах. Она даже слегка содрогнулась от неожиданности.

Этот человек был загадочен и интригующе властен. Ей захотелось сблизиться с ним, понять, о чем он думает, проникнуть в его тайные мысли. Она хотела, притрагиваться к его мускулистому телу, чтобы его сильные руки ласкали ее, и глядеть в грустные карие глаза, когда он будет кричать от страсти. Она хотела его любви.

Ничего подобного с ней раньше не случалось.

Нат Дикштейн понимал, что ничего этого не должно быть.

Он любил Эйлу, которая умерла. И было что-то неестественное в его отношениях с ее подросшей дочерью, смахивающей на нее, как две капли воды.

Он был не столько еврей, сколько израильтянин, не столько израильтянин, сколько агент Моссада. И из всех окружавших его женщин он ни в коем случае не мог полюбить девушку, в которой наполовину арабской крови.

Когда красивая и обаятельная девушка влюбляется в шпиона, первым делом тот обязан спросить себя, какой вражеской разведке это на руку.

В течение всех этих лет женщины постоянно увлекались Дикштейном, и каждый раз он находил причины, по которым должен быть холоден с ними, и рано или поздно они все понимали и уходили от него разочарованными: и тот факт, что Сузи перехитрила его подсознание, стремительным натиском сломав его оборону, было еще одной причиной для подозрительности.

Все тут было не так.

Но Дикштейна это не волновало.

На такси они добрались до квартирки, где она собиралась остановиться на ночь. Она пригласила его войти - ее друзья, владельцы квартиры, уехали на выходные дни, и они очутились в постели, но только тут начались их проблемы.

Сначала Сузи решила, что его обуревает слишком сильный порыв страсти, когда, еще стоя в маленьком холле, он притянул ее за руки и сильно поцеловал ее, а она простонала "О Господи", переняла его руки и положила их себе на грудь. В голове у нее мелькнула циничная мысль: "Эту картину я уже где-то видела, он настолько поражен моей красотой, что практически сейчас изнасилует меня, а потом, оказавшись в постели, через пять минут будет сопеть, провалившись в сон". Но, отстранившись от его поцелуев и заглянув в большие карие мягкие глаза, она подумала: "Что бы ни было, но такого не произойдет".

Она провела его в маленькую спальню на задах квартиры, выходящую окнами во двор. Сев на край постели, она скинула туфли. Дикштейн стоял в дверном проеме, наблюдая за ней. Она подняла на него глаза и улыбнулась.

- Раздевайся, - сказала она.

Он выключил свет.

Она нырнула под простыню, тронутая и заинтересованная тем. что он хочет заниматься любовью в темноте. Оказавшись рядом, он поцеловал ее на этот раз легко и нежно. Она провела руками по его сухому твердому телу и приоткрыла рот под его поцелуями. После мгновенного замешательства он ответил, и она предположила, что так он не целовался никогда или очень длительное время.

Теперь он нежно касался ее кончиками пальцев, изучая тело, и изумленно выдохнул "Ох!", когда обнаружил ее напрягшиеся соски. В его ласках не было ни следа той умелой опытности, столь знакомой ей по прошлым любовным историям: он был, словно... ну, словно девственница. Эта мысль заставила ее улыбнуться в темноте.