Оставив Солнышку на околице, мы с Мальком как потерянные бродили среди безмолвных стен, источающих могильную тишину. Все двери распахнуты настежь, видны полуразложившиеся трупы, источающие приторное зловоние. Наверное, многие защищали себя с оружием в руках, но только никаких железяк рядом не валялось. Даже кузница зияла глухой, полной пустотой, не считая толстого гвоздя, валявшегося возле дверей и уже прихваченного уличной ржавчиной, — да и тот, скорее всего, обронили в спешке уже на улице, а иначе и его унесли бы. Там внутри не оказалось никакого инструмента, кроме тяжеленной наковальни, и никакого признака, что тут когда-то создавались железные изделия: хоть бы подкова какая попалась где на глаза…
Во всей деревне мы кое-как разжились лишь несколькими сухарями: грабители вынесли из неё всё дочиста. Взяли также несколько рубах, сиротливо обвисших во дворах после стирки, никому уже не нужные. И наткнулись на великую находку: в одном из сараев висела не тронутая связка сушёных рыбёшек. Конечно, степняки такое не едят — вот и побрезговали взять, а нам пойдёт.
Тягостное впечатление произвели на нас тела мёртвых детишек: счастливые детские улыбки превратились на их сгнивших лицах в зловещий зубастый оскал смерти. Одна девочка до самого конца продолжала прижимать к себе тряпичную куклу, словно именно она нуждалась в защите больше, чем её хозяйка, да так и осталась лежать со своей подругой на груди, закрывая её ручонкой с обнажившимися костями.
— Зря мы того ханского змеёныша лечили, — сказал Малёк, пнув камушек. — Отравить надо было там всех, чтобы их души ушли прямиком к дьяволу — и всего делов.
— Они бы твою подругу потом страшно замучили, — ответил я. — Помнишь, я тебе сказал недавно, кого обязательно нужно убить при встрече? Вот и убей: за эту деревню как раз и сочтёмся.
— Надо было его сразу убить, при первой встрече.
На это возразить оказалось нечем. Вот ведь какая гадская пошла нынче жизнь: любого подозрительного незнакомца нужно сначала прикончить, — на всякий случай, а потом уже разбираться, откуда он такой взялся.
Я вздохнул, крутанул топором в бессильной ярости и зашагал назад, к телеге.
Над деревней продолжали кружить падальщики, постепенно снижаясь по мере нашего удаления. Я на всякий случай успел предупредить Малька, чтобы он по простоте душевной не наболтал Солнышке все подробности того, что мы тут увидели, а то ещё она будет потом до самой глубокой старости мучиться от навязчивой мысли, что не отравила кого-то в том стойбище. Пусть спит по ночам спокойно.
Следующую деревню мы нашли только вечером, через два дня. Тут тоже частокол не стоял, но хотя бы имелись заострённые жердины, направленные в сторону степи. Их скрепили меж собой по 10–12 штук как заборные пролёты, только сделали не забор, а оборонительное сооружение, подперев колышками каждый такой «пролёт» под углом.
Караульный дежурил в башенке местного храма Пресветлого и углядел нас ещё издалека. Мы услышали звон металла, приглушённый большим расстоянием, и сообразили: ага, нас встречают.
— Значит, так, — сказал я. — Запомните крепко-накрепко: мы в плену не были, никого не лечили, и никакого Хана в глаза не видели. Это понятно? Как шли из последней деревни — так и шли, только заблудились малость. Все ханские подарки вытряхивайте немедленно в речку.
Золото мы ещё вчера спрятали там же, где хранилась опись казны, так что за него я не переживал: не найдут. Солнышко чуть ли не со слезами прощалась со сладкими фруктами, которые булькнулись в воду: в тот день рыбкам был праздник…
Нас встретили, что называется, «с вилами и косами»:
— Хто такие?!
— Беженцы мы, дед, из Гренплеса, — отвечал я. — Нихельцы город взяли.
— Да ты что! Брехня! — загалдели другие встречающие. — Да вы, небось, подосланные!
Моё сердце ёкнуло: эдак нас тут разорвут сгоряча, как шпионов, и даже имени не спросят. Такого окончания путешествия я не желал… это было бы слишком!
— Мы правду говорим! — звонко выкрикнула Солнышко со слезами в голосе, и все как-то сразу ей поверили и остыли, смущённые.
Однако, новость оказалась не из тех, ради которой можно устраивать праздник с плясками. Нашу телегу окружили сумрачные мужики, бряцавшие кустарным оружием, и с их почётным эскортом мы и прибыли к дому здешнего старосты.
Нас встретил сухощавый, изжаренный южным зноем мужик с узкими глазами. На его голове красовался настоящий картуз, тогда как многие, нас встретившие, свои головы защищали от солнца тряпичными повязками, подражая степнякам. На его боку висел облегчённый меч в добротных ножнах: в отличие от прошлого хозяина, этот не считал нужным таскать в будние дни «невсамделешное» оружие. Или же тут мирные дни окончательно завершились???
Он, пригнувшись, вышел из своей мазанки на призывные крики мужиков, оглядел нестройную толпу острым взглядом, придерживая левой рукой оружие:
— Чо тут у вас? Кто такие? — он дёрнул бритым подбородком в нашу сторону.
— Да вот, понимаешь, пришли тут городские: мол, Гренплес пал, а мы сами — беженцы оттудова, — пояснил, коротко поклонившись, один из пришедших.
— Как, говоришь, зовут вашего бургомистра? — его глаза стали ещё уже и прямо-таки впились в меня своими змеиными зрачками.
Я слез с облучка, неспешно поклонился, назвал и бургомистра, и Мясника. Мол, первый продолжает занимать должность, а второго — повесили. Рассказал, что пленные занимаются уборкой города от мусора и завалов, но очень неспешно, а мы вот решили на заработки податься в те края, где нихельцев ещё нет.
— И как вы мимо степняков проскочили? — недоверчиво спросил староста, и этот вопрос был дружно поддержан остальными любопытными мужиками.
Я развёл руками:
— Повезло… А вот тут есть деревня, в двух днях пути отсюда, — так там всех поголовно истребили, и трупы лежат непогребённые.
И рукой показал вдоль реки на юг.
Мужики ахнули, осеняя себя знаками Пресветлого. У старосты скулы ходуном заходили:
— А ты не врёшь, парень?!
— Нет, не вру.
Я оглянулся к своим, ища поддержки, — Малёк послушно кивнул.
— Заезжай, — и староста мотнул головой, указывая на дворовые ворота. — Поговорить надо. Рыбак, ты тоже зайди. Остальные могут идти.
И, повернувшись, молча зашёл во двор, отворяя для нас воротные створки.
Возбуждённые событием мужики потоптались немного, торопливо пытаясь выспросить у нас подробности, но я тронул Милягу, торопясь оторваться от толпы, не отвечая на расспросы. Вслед за нами зашёл щербатый кряжистый мужик с полуседыми усами.
Староста заложил на место воротный запор и пошёл в дом, приглашая нас за собой движением подбородка, по пути цыкнув на злобного пса, брызгающего на нас слюной. «Рыбак» замыкал список гостей; пёс его знал и только буркнул ему что-то типа «а, это ты…».
Этот староста оказался гораздо более бесцеремонный, чем тот, которого мы видели перед пленением: он сразу выгнал из дома всех женщин — жену, двух дочек и Солнышку заодно. Кушаний не предлагал (да и время было не трапезное), но усадил нас за стол, покрытый выделанной тонкой шкурой вместо скатерти, из которой можно было бы сделать знатную дорогую непромокаемую куртку. Рыбак остался стоять возле порога комнаты, задумчиво положив ладонь на рукоять здоровущего ножа на поясе.
— Рассказывай ты, — он кивнул Мальку. — Кто таков?
Тот принялся заливаться весенним соловьём: мол, женился я незадолго до начала войны, молодой такой. Пришёл с обозом в Гренплес, охмурил дочку городского стражника — и женился. Тот стражник меня в армию пристроил через знакомого сотника — повоевал малость, пока город не пал. После поражения у шурина, т. е. у меня, отсиделся в погребе, а потом из города мы все вместе, втроём, ушли. Мой тесть, мол, погиб геройски при обороне, тёща умерла за год до начала войны — я её и в глаза не видел, — так что покидать нам в Гренплесе было некого: сами себе хозяева.
Что ж, разбитной Малёк никак не производил впечатления умного шпиона, да и просто умного. Я ж говорил, что в умении придуряться ему не было равных. Мне оставалось только хмуриться, прикидываясь уставшим родственником, который тяготится такой роднёй.
