— Не знаю. Но не она — точно.

Так как спор стал совершенно пустым и бесполезным, я махнул рукой, обрывая горячую перепалку:

— Кончай базар. Какая теперь разница, кто нас выдал? Мы же мстить назад возвращаться не будем. Нам теперь главное, чтобы про нас слухи не пошли, что мы такие шибко шустрые. И нам совсем не нужно, чтобы после каждой нашей ночёвки возле деревни оставался штабель изрубленных покойников…

Так мы точно далеко не уедем! Это понятно?

Мой горячий, храбрый друг, похоже, в этом никакой проблемы не видел, но, глянув на меня и запнувшись, решил тему про мертвецов больше не продолжать.

Настроение у меня в тот день сложилось препоганое. Мы, получается, врагов убили не намного больше, чем подданных нашего короля. Странная у нас какая-то война получается… А ведь для того, чтобы это казённое золото довезти, нам ещё ехать и ехать. Сколько ж ещё нам тогда придётся прикончить своих же!

Когда я стал взрослее и умнее, то понял, что все войны в разных странах идут удивительно похожими. В разбойники идут и дезертиры, и разорённые, отчаявшиеся люди, и всякая шушера, быстро соображающая, что ограбить беззащитных беженцев — самое милое дело, очень выгодное. Мы, похоже, нарвались как раз на такую категорию умников, вылавливающих лёгкие жертвы, бегущие из поверженного Гренплеса в ближайшие деревни, в поисках пропитания. Ухват нам успел пожаловаться, что цены на продукты после сдачи города стали грабительскими, а ремесла захирели: трудно стало кормиться, оплачиваемой работы почти не осталось.

Солнышко тоже в тот день ехала невесёлая, потухшая, с потемневшими глазами усталой женщины. Она увидела вблизи такое, чего ей раньше никогда не случалось: большую, яростную резню, в которой думают только о том, чтобы убить противника — иначе умрёшь сам. Если бы она раньше жутких ран не видела, то могла и в обморок хлопнуться, как это у девиц принято.

От грубой хватки на её предплечье быстро проявились багрово-синие пятна — на них смотреть казалось больно и досадно. Какие-то мерзавцы лапали её хуже, чем полковую девку, а мы не успели их вовремя уничтожить! Эх!

Чтобы скрыть свою досаду, я яростно мял в ладонях вожжи и изо всех сил делал суровое мужское лицо бесстрастного воина, который на такие мелкие пустяки, как синяки у девиц, не заморачивается. Вот именно: мы с другом всё-таки не первый раз столкнулись со смертью врукопашную — и живы пока что. Нам ли расстраиваться из-за каждой царапины?!

Сзади послышалось шевеление. Я оглянулся: Малёк подсел к девушке и успокаивающе гладил её по спине. Кхм-м-м-м-да… Мой друг что-то не очень походил на бесстрастного воина…

Ревновал ли я Солнышко к Мальку? Ну, моя гордыня, конечно, пострадала. Но я же тогда понимал, что у меня не имелось ни к какой женщине серьёзных чувств. Я бы, разумеется, был не прочь переспать с ней разок-другой, но это разрушило бы робкие ростки наших с ней дружеских отношений, которые мне казались гораздо важнее всяких кратких лямуров. А Малька, кажется, что-то зацепило, и он прямо на глазах начал изменяться. Если бы я был уверен, что мой друг просто хочет с Солнышкой переспать, то я бы непременно набил ему морду (хотя, как знать, кто из нас кому набил бы). Но, так как он стал вдруг серьёзным, то я предпочёл не замечать, как они с ней начали тихо мурлыкать меж собой о чём-то своём, весело жуя пирожки, всунутые нам то ли бабкой, то ли ещё Ухватом.

Но, я вам скажу, война — это совсем не то место для любви. Сегодня ты здесь, а завтра — там. Сегодня ты жив, а завтра — как знать? Главное: для любви всё же нужны чувства, внимание нужно оказывать, то да сё. А какие уж тут нам чувства? — только что дурные мужики с топорами набросились. В Гренплесе нихельцы нас валунами забрасывали, как шапками, а потом кинулись крошить, как капусту. Вся душа словно выгорела, все чувства притупились. Хотелось только напиться и переспать с гулящей девкой, для облегчения. Вот когда мы жили в избе Ухвата, то понемногу оттаяли, и снова стали похожи на подростков, только с глазами бывалых стариков. Но я-то понимал, что такая благодать будет не вечной, и война снова жадно втянет нас в свои игры со смертью. Только мой простой друг этого не понимал и знать не хотел, жадно наслаждаясь жизнью и не пряча свои чувства глубоко внутри себя. Я не хотел впускать Солнышко глубоко в душу, так как боялся неизбежного расставания. Малёк же не боялся ничего и никогда. Особенно того, что не грозило ему смертью.

Эта стычка с разбойниками изрядно нас напугала: мы побоялись ночевать в очередной деревне. Решили устроить ночёвку в лесу, а в селе только приобрести еды в дорогу. Днём. И сразу же двигать дальше.

Собственно, приготовление пищи в этот раз прошло более скучно, чем с самый первый. Мне гораздо крепче запомнилась картинка спящих под телегой друзей: Солнышко спала, доверчиво прижавшись к Мальку, а у него было такое умиротворённое лицо, как будто война уже закончилась. И её выиграл именно он. Хм, а он ведь на полголовы её ниже… Причём, ведь обоих это ни капельки не смущает!

Я встал на самый первый караул. Сидел у самого костра, так как охранять сон друзей в стороне не имело никакого смысла: в одиночку мне круговой дозор не под силу. Это лишь сотня может (и обязана!) создать удалённое охранение. Нам же только оставалось надеяться, что на нас не кинутся большой толпой, а ворам-одиночкам я и один не позволю перерезать глотки сонным людям, как-нибудь.

Степи возле Гренплеса заканчивались; наш путь пролегал, в основном, по лесным дорогам. Но я знал, что дальше к югу мы неизбежно вновь пойдём по целинным землям, где население живёт, в основном, скотоводством, и где среди верноподданных Его Величества проживает много выходцев из южных стран, как раз этим и занятых. Они и охотники хорошие, и воины, — но, разумеется, всё равно не чета моему Учителю, хотя он их земляк. В тех местах встреча с нихельцами нам никак не грозила — по крайней мере, Ухват в этом был железно уверен. Но и углубляться далеко на юг нам не требовалось: так, только пройти немного по границе бескрайней степи, а потом вновь взять севернее.

Затявкала в кустах одинокая шнырга, сверкая своими жёлтыми глазами. Вот ведь противная тварь: прикидывается такой несчастной, беспомощной и жалобной. Но, только кинь ей кусок — на звук чавканья мигом сбегутся её соплеменники, и начнут требовать жратву уже смелее. Если дашь ещё кусок — обнаглеют вконец, окружат, начнут даже хватать за штанины. Прокормить всю ораву ты едва ли сможешь, а они, зверея от того, что еда только поманила их одуряющим запахом, начнут уже кусаться. Как только ты получишь от их зубов хотя бы царапинку — всё, считай, что ты уже труп: запах крови мигом сводит их с ума, и эти мелкие зверюшки кидаются на тебя всей стаей. От многочисленных мелких ранок человек слабеет и погибает: его обглодают до последней косточки. Так что с такими собачками церемониться никак нельзя. Это мы крепко усвоили, когда шли в учебный лагерь, а шнырги нас навязчиво сопровождали, пожирая объедки после наших стоянок.

Я взял из костра обгорелый сук и швырнул в кусты. Глазки мигом исчезли, чтобы вскоре засветиться уже с другой стороны, с тем же жалобным скулением. Я подбросил в огонь ещё еловых веток и мха, чтобы создать побольше дыма: он и летающих кровососов отгоняет, и лесное зверьё тоже резкого запаха не выносит, — с его-то тонким обонянием, способным учуять запах поживы за лигу.

В ночной тишине все звуки особенно хорошо слышны. Если, конечно, ты её слушаешь, а не спишь. Хлопали крыльями ночные птахи, издалека слышался тоскливый вой. Трещали неугомонные сверчки и сучья в костре. Я взял кусочек прогорклого, отвердевшего солёного сала, насадил его на веточку и, подержав над дымом, принялся неспешно наслаждаться такой незамысловатой трапезой, сидя спиной к огню, чтобы глаза не привыкли к свету и не потеряли зрение в темноте, а заодно не пропустить непрошенного гостя с тыла. Этому нас научили ещё в пути бывалые ветераны всё на том же пути из своего городка в столицу.