Правда, ну что тут мудрёного? Надеваем на лошадь узду, седелку, хомут. Седелку кладем примерно на нижнюю половину холки. Если вы положите седелку полностью на холку — это будет слишком высоко, если за холкой на спину — слишком низко.

Хомут сначала переворачиваем клещами вверх, надеваем на голову, в верхней (самой узкой) части шеи хомут переворачиваем в сторону гривы обратно клещами вниз, спускаем на плечи, выправляем гриву из-под хомута.

Потом кладем шлею на холку и расправляем её в сторону крупа, пристегиваем пряжки шлеи к ремешкам на хомуте. Если на хомуте только верхний горт (ремень для пристегивания шлеи), то пряжки бокового ремня пристегиваем за основание гужей. Подгоняем шлею по размеру так, чтобы между ободочным ремнем и седалищными буграми проходила ладонь.

И всё — осталось только завести лошадь в оглобли. Правда, это можно сделать тремя способами…

— Я тебя, скотина, на колбасу продам, — пообещал коняге разозлённый, уставший Малёк от чистого сердца, хлопнув её ладонью по шее, — и после этого работа как-то сама собой быстро закончилась.

Из-за этой непредвиденной возни мы прибыли в первую деревню, стоявшую в плане Ухвате, слишком поздно. Крестьяне, летом работавшие дотемна, — даже они уже все успели завалиться спать. Мы переполошили всех собак, выслушали ругань нескольких хозяев, пока, наконец, не нашли место ночлега у какой-то древней бабки. Наших сил едва-едва хватило на то, чтобы распрячь Милягу. Малёк притащил на ночь два ведра колодезной воды, которой мы собирались поить лошадь лишь утром, так как она оказалась слишком уж холодной: такую давать ей никак нельзя, а то околеть может, когда уставшая. Дать овса мы не могли: безлошадная бабка его не имела, но отсыпала нам моркови, а ещё у неё имелась яблоня-скороспелка, так что милягино брюхо на ночь всё-таки хоть чем-то заполнилось.

Когда мы с другом завершили все хлопоты, Солнышко уже давно спала у бабки в доме. Нам же пришлось завалиться на сеновал, где мы задрыхли, как убитые.

Утром мы, быстро позавтракав всухомятку, запивая еду вчерашней водой, уже почти собрались отъезжать, как вдруг наша хозяйка принялась слёзно причитать:

— Дочка, родненькая, уж ты мне помоги, а? Да я за тебя Пресветлого потом всю жизнь молить буду!

Оказывается, наша «дорожная байка» сработала даже слишком хорошо… Недалёкая бабка вообразила, что наша подруга — чуть ли не святая целительница, и теперь умоляла её вылечить ей спину. Вот так сразу: бери и лечи.

Я, проклиная девичью болтливость (хотя девушка, скорее всего, была не при чём), пригляделся к старухе повнимательней. Ну, да: коричневые, иссохшие от работы и жизни руки с широкими, натруженными ладонями, такое же коричневое лицо, потемневшее от беспощадного летнего солнца и старческих пигментных пятен. Вся её кожа — в дряблых морщинах: бабка, похоже, самую тяжёлую крестьянскую работу давно уже не выполняла. Широкое, добродушное лицо с широким носом и двойным подбородком: когда-то хозяйка была довольно упитанной женщиной.

Старуха ощутимо горбилась, придерживая поясницу. Что ж, обычная такая крестьянская болезнь. Но ведь наша Солнышко, которая, глазом не моргнув, заштопает самую страшную открытую рану, — она ж по таким хворям не мастак! И что теперь нам делать, как врать и выкручиваться? Похоже, даже бесшабашный Малёк проникся ситуацией и как будто кол проглотил, выпучив беспомощно на девушку глаза. Наша байка предполагала, что в каждой деревне мы будем говорить: мол, едем на постоянное жительство в другую, причём стоящую в стороне от нашего настоящего пути. Но мы как-то не подумали, что к нам начнут в первый же день приставать, требуя исцеления… У них тут что, со своими знахарями совсем туго?

— Конечно, бабушка, ну, конечно, помогу! — воскликнула жизнерадостная Солнышко, широко улыбаясь, сверкая жемчужными зубками. — О чём речь?!

Она сорвалась с места и бросилась к телеге:

— Ребята, помогите принести пару кувшинов…

Ах ты, мать честная! А ведь в наших горшках не только адское варево, но и кое-что другое… Я судорожно выдохнул; было видно, что и Малёк опустил плечи, выпуская воздух. Чёрт, чёрт, чёрт! Мы вязли в знахарстве всё глубже и глубже!

Однако, мы послушно понесли два горшка в дом, вслед за девушкой, и поставили их там на стол. Солнышко мигом откупорила один из них, окунула в него пальцы и лихо брызнула жидкими пахучими каплями в печь, на тлеющие угли, задвинув потом заслонку, чтобы дым в трубу не вытягивало.

— Мальчики, уходите. Я сейчас колдовать буду. Потом сама позову, как всё закончится.

И даже в спину нас подталкивала, к выходу. Она казалась возбуждённой и воодушевлённой; черепушки весело болтались на её шее, постукивая по её пышным булочкам.

— Да уж, шустрая девка, — сказал я, сидя на крылечке, и рисуя кончиком башмака, подаренного Ухватом, короткие линии в пыли.

— Она хорошая, — сказал вдруг Малёк, и я изумлённо на него вытаращился: уж не ослышался ли я? И это правда тут сидит мой циничный друг, а не его морок?

— В кои веки ты хоть про кого-то сказал хорошее слово, — не мог удержаться я. — Да что с тобой сегодня такое? Влюбился, что ли? — и я даже в шутку подтолкнул его в плечо.

Малёк отмахнулся от меня, как от несерьёзного человека, и продолжал задумчиво пялиться куда-то вдаль, поверх бабкиного забора и соседских крыш.

Мы помолчали. Хорошо вот так сидеть в компании с человеком, с которым и помолчать можно о чём-то своём. И при этом прекрасно ощущая присутствие друг друга.

Сидели мы час, наверное. Потом на крыльцо вышла подуставшая девушка, вытиравшая руки какой-то тряпкой, повесив её потом на торчавший из стены ржавый гвоздик:

— Ну, всё. Можно ехать. Забирайте кувшины. Я бабке сказала полежать часок, так что вы её не тревожьте.

Мы забрались на телегу, уложили горшки и поехали. Я прикрыл за нами покосившиеся ворота.

В этой деревне мы ещё напоследок прикупили овса, — по настоянию девушки, немало в жизни покочевавшей и видевшей лошадей не только на лубочных картинках.

Солнышко, показывая нам позеленевшие пальцы, которые ей так и не удалось отмыть с первого раза, весело болтала нам о том, как лечила старушку: уложила её на лавку, задрала платье и массировала ей голую поясницу, натирая жидкостью из горшков. При этом несла всякую ахинею про звёзды падучие и море кипучее, благо дым из печи немало способствовал разогреву творческой фантазии.

— А, это… вдруг бабке это не поможет? — настороженно спросил Малёк.

— Ну, и что? — весело отмахнулась девушка. — Она что, за телегой нашей в погоню побежит?

Мы все облегчённо засмеялись.

— И как это ты всё это придумала? — спросил я, отхохотавшись.

— Ничего не придумала, — фыркнула Солнышко. — Знаешь, сколько раз к нашему полковому фельдшеру приходили из деревень, чтобы попросить кого-нибудь вылечить? Конечно, в их понимании он же был учёный человек… Академик! Он и лечил, как мог. «Главное, — говорил, — быть абсолютно в себе уверенным. Никаких сомнений. Плюй там, пляши, что хочешь делай — только не сомневайся, и всегда тверди, что непременно поможет. Люди, — говорил, — они такие: они сами себя внушением вылечить могут. А если уж твоё лечение не помогло — что ж, значит, Нечистый оказался сильнее.»

— Шарлатаном, что ли, был наш фельшер?! — изумился Малёк. — То-то я думаю, почему он моровку смолил так не по-детски!

— Сам ты шарлатан! — возмутилась девушка. — И у вас одна моровка на уме, гулящие девки и вино. Он знаешь, сколько людей спас?! И роды неудачные после бабок принимал. И раны после топоров лечил. И ноги сломанные правильно сращивал. Умница был человек… А вот где он сейчас? Лишь бы не погиб! Тьфу-тьфу!

Она торопливо наложила знак Пресветлого в ту сторону, где, как она полагала, должен располагаться Гренплес. Мы покорно сняли мешавшие картузы, обнажая головы, чтобы мысленно попросить Пресветлого внять мольбе нашей спутницы.

Телега катила по дороге через засеянное вызревающими злаками поле. Нас трясло на сельской колее: мы ещё вчера свернули со столичного тракта, узнав вечером, что, оказывается, тряска изматывает человека не хуже тяжёлой работы. Солнце припекало; мы с вожделением поглядывали на приближающийся лесок, надеясь найти в его тени спасение от иссушающих лучей.