Представьте: вы смотрите человеку в упор в глаза, различая на его щеках каждую щербинку, а ему вдруг между глаз прилетает кусок смертельного железа, и ваша контактная связь мгновенно теряется. При этом боль разрыва вас ударяет тоже, как бичом: ваше собственное тело ощущает весь ужас смерти чужого тела, доставший вас через обрывок этой связи.

Его меч рухнул на меня ослабленным, и я без труда отвёл его щитом, присев для удержания равновесия. Не разгибаясь, я с разворота рубанул ногу другого нихельца, который ломился справа от меня и не ожидал такого удара от почти упавшего человека.

Вот передо мной уже новый противник, а у меня в глазах всё ещё стоит видение широко открытого рта, перехваченного смертной судорогой, и стальное оперение арбалетного болта, торчащего из лица — то, что я увидел за миг до разрыва духовного контакта. А потом вообще провал в памяти: раз я остался живой, то, стало быть, мы отступили, но как, почему и куда? — я забыл это ещё до конца боя. Я не помню даже, как нас привели на эту очередную баррикаду — помню только, что мы прикрывали наших отступивших лучников.

В первое время тьма стояла кромешная. Нихельцы шли в бой с факелами, пытаясь хотя бы немного высветить себе дорогу и не переломать шею на незнакомых улицах. Но, конечно, факелов они несли мало, а их неверный, дрожащий свет не столько освещал дорогу, сколько добавлял в картины сражений ужасных оттенков. Пляшущие блики факельных огней скакали по медным нагрудным бляхам, по шлемам, по расширенным зрачкам озверевших людей — от всего этого впору было сойти с ума, если бы мы и без того не стояли на грани безумия.

Я не всегда оказывался в первых рядах, нет. Помню, что приходилось стоять и позади, но при этом налегать щитом изо всех сил в спину впередистоящего, стараясь удержать натиск противника, давившего точно так же. И кто-то точно также упирался мне щитом меж лопаток — я думал, расплющат меня, как камушек в тисках, и все кости переломают: воздух из груди выдавили начисто, и я задыхался. Но нихельцы в этом переулке почему-то резко отступили — мне удалось вдохнуть полной грудью.

«Поднять щиты!» — мы повинуемся, ни о чём не думая, как собачки у бродячих скоморохов — и вот уже по нашим щитам барабанит град падающих стрел. Кто-то вскрикивает и валится с хрипом.

«Вперёд!» — хорошо, мы ломимся вперёд и сталкиваемся с нихельцами — снова лязг железа и стук деревянных щитов; даже крики солдат разных армий как будто бы тоже столкнулись между собой и хлещут друг друга, как прутья.

И кровь, повсюду кровь. Под моими ногами прогибается деревянная мостовая, вся мокрая, как будто после дождя, но я-то знаю, что последние дни было тепло и сухо…

Светало; робкое солнце боязливо выглянуло, осторожно трогая сонными лучами самые высокие крыши, как будто не решаясь глянуть на улицы из-за творимого там ужаса. Нихельцам факелы стали не нужны, а когда небесное светило всплыло повыше, — они запустили в город свою конницу.

Всё, исход боя сомнений не вызывал. У нас просто не имелось столько бойцов, чтобы противостоять конной лаве, да ещё поддержанной пехотой. Пешие нихельцы прочёсывали дворы, сараи и дома, швыряя факелы на чердаки, изгоняя лучников и арбалетчиков, а их конница азартно мчалась по улицам. От центра города и к реке баррикады стояли повыше, так как для их строительства имелось времени побольше, и остатки нашей армии, сдавленные со всех сторон, встали тут более плотной массой. Вражеская конница, видя такие преграды, приуныла и повернула вспять — гонять по улицам и переулкам отставших одиночек. Пешие нихельцы тоже не торопились умирать; растеряв за ночь силу и азарт, они не рвались бросаться грудью на наши копья, а собирали массу побольше, заодно переводя дух.

Обе армии, не спавшие, полдня бившие друг дружку, выдохлись — и наступила долгожданная передышка.

Наши солдаты рухнули спать — кто где стоял. Их расслабленные тела лежали во дворах и прямо на улице, укрытые щитами, поодиночке и группами. Как будто массовым мором всех скосило в одночасье, даже жутковато было смотреть на такую картину, на которой живые лежали рядом с неприбранными погибшими. Из земли, словно степной сухостой, торчали вражеские стрелы и наши воткнутые на время сна копья. Нас с Мальком оставили в караул, поэтому я мог вдоволь налюбоваться этим впечатляющим зрелищем мертвецкого сна.

Я был подавлен: не было сомнений, что нас уже ничто не спасёт. Вот проснутся нихельцы — и в наши баррикады полетят сотни горящих стрел. У нас нет столько лучников, и запас стрел — не бесконечный: мы не сможем противостоять такому огненному вихрю. Наверняка сейчас враги катят в город катапульты, чтобы закидать нас бочками с горящей смолой. Мы не просто бесславно поляжем — нас запекут, как гусей в растопленной печке.

Дело, в общем-то, было ясное. Остатки нашей армии будут сдаваться. Причём, конечно, лучше это делать чинно, без боя: когда он начнётся, толпы отчаявшихся мужиков сами побегут в плен, но при этом враги многих из них сгоряча порубят ни за что, так как во время сражения заниматься пленными совсем нет времени. Мы всё равно убьём нихельцев немного, но зачем ради этого умирать всем поголовно???

Я мог бы побежать к врагам хоть сейчас: кто бы меня смог остановить? Но только вот я про такое никак не мог даже и подумать. Умирать — так всем вместе. Сдаваться — тоже надо всем вместе, — по приказу, как начальство скажет. Вот так и я сидел на баррикаде, поглядывая на опустевшую от нихельцев улицу, и мрачно размышляя про наше незавидное положение. Кстати, а кормить-то нас сегодня будут или как? Мой живот опомнился от ночных сражений и непрерывной беготни и начинал бурчать, требуя заслуженную награду за труды…

— Эй, вы, двое — бегом ко мне!

Я оглянулся: нас звал наш сотник. Но, боже, что сотворила с ним прошедшая ночь! Он весь покрылся грязью и сажей, а его усы вроде как уменьшились: опалил он их, что ли? Только его глаза сверкали так же пронзительно и свирепо.

— Оглохли, что ли?! А ну, живо! Каторжане недоделанные…

Ну, раз приказано — мы бегом бросили свой пост, провожаемые удивлёнными взглядами других дежуривших товарищей. Сотник круто развернулся и, не оглядываясь, грузно потопал куда-то по улочкам и переулкам, ближе к реке. Мы послушно шли следом, оглядывая чужие отряды, располагавшиеся тоже на улицах и уже разложившие дымные костры для приготовления обеда.

Мы зашли во двор невзрачного дома, каких обычно много возле портов, — хоть морских, хоть речных. Сотник постучал в дверь, и мы втроём вошли в избу, пригнувшись в невысоком дверном проёме.

Нас встретил хозяин: высокий, сутулый мужик с длинными руками, которые, казалось, он никак не мог пристроить к месту и поэтому непрерывно ими шевелил, сжимая и разжимая узловатые пальцы. Он имел крючковатый нос, густые нечёсанные космы и при этом выбритое лицо. Смотрел на нас угрюмо, но без враждебности. Свободная белая рубаха без пояса, домашние портки чуть ниже колен. Не граф — сразу видно.

— Вот, привёл, — сотник мотнул головой в нашу сторону. — Если и эти не смогут — тогда точно никто не сможет.

Угрюмый хозяин спросил с сомнением:

— Слишком молодые. Точно справятся?

— Я — старый, и точно не справлюсь. Ты не смотри, что салаги: это такие ребята, что ого-го! Глаз да глаз за ними нужен.

Они оба оценивающе уставились на нас, как привередливые покупатели на скотном рынке. Молчание затягивалось.

— Что от нас нужно? — грубо спросил я. — Приказывайте — сделаем!

Сотник насупился и уже набирал в грудь воздуха, чтобы рявкнуть мне что-то резкое, но хозяин дома ухватил его за рукав:

— Поручение нужно одно выполнить. Государственной важности.

Он отошёл в сторону и выволок из-под кровати окованный железом сундучок. Этот ларец оказался неимоверно тяжёлым, так как этот явно неслабый мужик аж зубы сжал от натуги, пока взгромождал его на стол.

Мы с Мальком уставились на этот предмет, переглянулись. Сундучок оказался совсем непрост: обшитый медными пластинами с гравировкой, очень тщательно окован. Делал его большой мастер и, наверное, не для того, чтобы в таком хранились нитки-иголки…