ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. РЕКА

1. ПРЕРИЯ

Эстер Двеллинг стояла у кухонной плиты и пекла оладьи. Когда оладьи подрумянились, она выложила их на блюдо, потом помешала еще тесто и вылила его шипящими кружками на жирную сковороду. Дверь отворилась, пропуская ее мужа. Филип Двеллинг был одет в белый хлопчатобумажный комбинезон, свободный в плечах, но туго натянутый на выпуклом животе; башмаки он нес в руках. Его подбородок, темный от небритой два дня щетины, был чересчур тяжел для мальчишеского лица и оттенял синеву глаз.

- Почему ты так рано собрался, Фил? - спросила Эстер, не отрываясь от стряпни.

- Хорошо было бы попасть туда к одиннадцати. Мне нужно переговорить со стариком Пааром до прихода остальных.

- К одиннадцати? Так еще нечего торопиться.

Она взяла его тазик для бритья, налила из чайника горячей воды, попробовала, потом подошла к крану и добавила холодной. Фил Двеллинг начал намыливать лицо перед маленьким зеркальцем, прибитым над раковиной.

- Ты забываешь, что нам надо еще в "Звезду". - Он брился старинной бритвой, осторожно, отрывистыми движениями, гримасничая. И в перерывах говорил: - Нужно просмотреть новый номер... кое-какую литературу... разобрать почту за два дня... Ты же знаешь, я там не был... с самого аукциона. - Красная капля проступила сквозь мыльную пену над его верхней губой.

Эстер открыла дверь, за которой была лестница, ведущая наверх.

- Ингерсолл! Ингерсолл! - позвала она.

- Ты же знаешь, мать, он никогда не встает так рано.

- Ингерсолл! - крикнула еще раз Эстер. Она услышала наверху шлепанье босых ног и опять принялась за тесто.

Глаза, вглядывавшиеся в тягучую массу теста, были широко расставлены; обыкновенные глаза, светло-серые, хорошо видевшие вдаль и вглубь; однако казалось, что воля женщины ограничивала их кругозор (воля, которая читалась и в морщинках у висков, и в аскетически сжатых губах), и можно было подумать, что она косит. Она была красива прежде, до того как на ее лицо лег отпечаток жизненной борьбы; сейчас, в тридцать пять лет, ее тяжелые каштановые волосы, неумело подобранные кверху, еще сохраняли свежесть и красоту. Она проворно накрывала на стол: пирамида дымящихся оладий, к ним сорговый сироп, маргарин, копченая грудинка, хлеб, нарезанный толстыми ломтями, кофе. Фил торопливо смочил голову (редкие белокурые волосы прямыми, как струны, прядями лежали у него на лбу), подтянул брюки и сел завтракать. Жена тоже села с ним.

- Еще я должен те деньги положить на свой счет, - продолжал он чуть жалобно, протестуя против замечания жены, что торопиться нет надобности. Это последний участок, мать. Теперь земля вся пошла, только то и осталось, что под усадьбой.

- Ну что ж, ведь тебе этого хотелось, не так ли? - Она как будто бросала ему вызов: пусть только посмеет сказать, что он этого не хотел.

- Так нужно для дела, нужны наличные деньги. - Он словно твердил заученный урок. Эстер улыбнулась. - Вот, теперь у нас есть наличные деньги: двадцать тысяч долларов.

- Не огорчайся, Фил. Ведь есть еще тридцать восемь тысяч в закладных, которые дают по шесть процентов. И в банке еще тридцать тысяч. А потом, рента за усадьбу.

- Знаю-знаю. Мы богаты, мать. Самая дрянная земля в Канзасе - девяносто восемь долларов за акр. Кто мог мечтать об этом? И говорят, дойдет до ста пятидесяти. Можно было подождать с этим последним участком.

- Мы кто - спекулянты, гоняющиеся за наживой, или организаторы и спасители американского фермерства?

- Знаю, мать, знаю.

- Похоже, что забыл. Мы не для того продаем, чтобы разбогатеть. Мы продаем для того, чтобы вести войну. Земля дойдет до ста пятидесяти. Возможно. Но возможно и то, что она перейдет в руки банкиров с Уолл-стрит.

Филип Двеллинг кивнул, точно человек, испытывавший потребность выпить и получивший наконец кружку пива. Дверь отворилась, в кухню ленивой походкой вошел Ингерсолл (это имя было дано ему в честь знаменитого оратора-агностика, которого родителям довелось слышать во время своего медового месяца, в 1896 году, и который, как они говорили, революционизировал их жизнь). Не говоря ни слова, он занял свое место за столом, по-детски протер глаза кулаками и стал есть. Это был подросток лет пятнадцати, долговязый блондин, то неуклюжий, как щепок, то игривый, как буколический пастушок. В нем сочетались противоречивые черты обоих родителей; миловидный, как мать, он был лишен ее скрытой силы; у него был слабый рот отца, а мечтательный взгляд, не свойственный Филу, явно напоминал сестру Фила, Кристину. Ингерсолл ел усердно, молча; дымка тайной мысли заволакивала его глаза; он нашел уже свой, особый мир.

- Мы сегодня уезжаем, - сказала мать. - Самое лучшее было бы тебе пообедать у тети Сюзи.

- Куда это вы?

- К Дэниелу Паару, - сказал Фил.

- Чего ради вы собрались к этому старому разбойнику?

Отец улыбнулся.

- Мы решили, что пора завербовать его.

- В вашу Лигу фермеров? Самая пора, если только вы уже отменили членский взнос.

- Дэна Паара стоит залучить, даже если бы пришлось ему приплачивать.

- Если он станет членом Лиги, - сказала Эстер, - то исправно будет платить все взносы. А он вступит в Лигу. К нему никто не решался до сих пор подступиться, вот это и вредит нам. Как будто мы сами не верим, что цель Лиги - обогатить каждого фермера.

- Пшеница идет по девяносто три, - сказал Фил, - маис по семьдесят, свиньи никогда еще не шли по такой высокой цене. Теперь и старик Паар может быть наконец доволен.

- Человек никогда не бывает доволен, - сказала Эстер.

Двеллинг, как обычно, когда никто ему не мешал, засиделся в редакции "Звезды округа Горрит", еженедельной газеты, которую он купил, чтобы сделать из нее орган Лиги фермеров. Эстер не хотелось, чтобы ее муж разговаривал с Пааром до того, как все соберутся, поэтому она не торопила его, и, когда они сели наконец в свой "форд", было уже около одиннадцати. Маленький автомобиль медленной черной букашкой полз среди золотого жнива под сверкающим, как ятаган, небом осени. Когда они приехали на ферму Паара, солнце уже было в зените.

Паар стоял на пороге и кричал:

- Эх вы, ехали на автомобиле, а приехали позднее всех! Вот так прогресс! - Его огромное тело тряслось от смеха, белая борода колыхалась, как занавес. (Он не носил усов, и лукавый изгиб его губ был обнажен.) Пожалуйте, пожалуйте! - гремел он. - Двеллинг, вы на время позабудьте о прогрессе и займитесь пивом!