Голый, он стоял перед трюмо, вытираясь широким мохнатым полотенцем, и смотрел на себя. Он позабыл, что собирался завтракать с Тони. День все сильнее обволакивал его каким-то неприятным чувством. - Может быть, я нездоров? - В желудке он ощущал непривычную тяжесть, Когда он поворачивался боком, у него торчал живот, когда он становился лицом к зеркалу, две складки обозначались повыше бедер. Его тело... оно вызывало в нем неприязнь. Его путь был слишком легким, оно только брало и брало; на это у него хватило умения. Оно было здоровым и чистым, когда он жил вместе со своим старым другом, Томом Реннардом. Теперь, вот уже много лет, он каждый день насыщает его пищей, прежде чем оно почувствует голод; и часто ночью насыщает его телом своей жены, прежде чем оно почувствует голод. Голодного нетерпения не хватало теперь его телу, а может быть, и его душе. Хорошо быть голодным. "В Америке нет голодных!" - слышит он хвастливый голос своего дяди. Есть море грязи, безобразия, нищеты... гниль, разложение, трущобы... Но голода нет. Ура! Быть может, голод был бы лучше. - Но я голоден. - Эта мысль его ударяет внезапно, точно ружейный залп. - Я голоден. - Он снова смотрит на свое большое тяжелеющее тело, смотрит на коротко подстриженные волосы, темной шапкой торчащие надо лбом, на серые глаза, которые он так любит у Тони. - Голоден? Чего ж я хочу?
Пока он ищет ответа, вопрос меркнет, необычное исчезает, он снова полностью в мире знакомых вещей. Только слово "голоден" остается... голоден... хочу есть... завтрак... Тонн! Маркэнд вспоминает о своем обещании; он надевает пижаму из голубого шелка, алый шлафрок, подарок Элен, и идет вниз, в столовую, завтракать со своими детьми.
Для Нью-Йорка 1913 года это был довольно оригинальный дои. Маркэнд купил его за год до рождения Топи, на деньги, полученные ими от отца Элен: старый, запущенный четырехэтажный особняк с кирпичным фасадом и высокой верандой из плитняка. По соседству находились еще несколько таких особняков, товарные склады, многоквартирные дома и два-три старомодных домика, в которых доживали свой век свидетели славного прошлого. Джадсон Дейндри, отец Элен, считал, что вся местность к востоку и к западу от парка несомненно имеет будущее. Элен до неузнаваемости изменила все в доме. Она снесла веранду и перестроила первый этаж по обычному американскому образцу. А так как улица представляла собой малопривлекательное зрелище, она перенесла кухню к фасаду; столовая, облицованная веселыми голландскими белыми и синими изразцами, теперь выходила окнами во двор, который она превратила в сад, где цветы и вьющиеся растения скрывали от глаз находившуюся за ним конюшню. Во втором этаже над кухней располагалась гостиная, а за ней - библиотека, которая была очень солнечной до тех пор, пока конюшню не снесли и не выстроили на ее месте десятиэтажный гараж. В третьем этаже расположены были спальни родителей и детей, на самом верху находилась большая комната для игр и помещение для прислуги. Характер всего квартала изменился. В нескольких домах, отдававшихся прежде внаем, поселились теперь сами владельцы; один из складов уступил место особняку с ливрейными лакеями. Но оба угловых салуна по-прежнему оставались открытыми, как и лавка в крайнем доме, владелец которой, приземистый ирландец по имени Берне, во всякую погоду сидел на стуле у своих дверей, готовый сцепиться с каждым, кто попадется под руку; Маркэнд любил проводить время в беседе с ним. Делом заправляла его дочь, бледная красавица, напоминавшая Маркэнду водяную лилию, вынутую из воды. Был у него и сын, верзила с испитым лицом, но его обязанности сводились к тому, чтобы служить своему отцу противником в спорах, когда не находилось лучшего.
Покупка дома оказалась удачным помещением денег: уже сейчас Маркэнд мог бы взять за него вдвое против того, что заплатил сам. Но была еще одна, тщательно скрываемая причина, побудившая его сделать эту покупку. Дом был расположен неподалеку от гостеприимных кварталов Динов и Дейндри, близко от Пятой и Мэдисон-авеню и от Центрального парка. Но также близко находился темный лабиринт, тянувшийся от Третьей авеню до реки. Сам не зная почему, Маркэнд хотел жить не слишком далеко от хмурых, холодных домов-клеток, от мертвенно-зеленых салунов, от темного и полного лишений мира измученных женщин и угрюмых мужчин, политических агитаторов, бандитов и пьяниц, - мира, который, казалось, был как-то сродни радостной нищете его детства, проведенного с матерью на убогой окраине коннектикутского городка. Дом его стоял на границе двух миров, и Маркэнд находил в этом некую сентиментальную прелесть. Плотью он жил в мире богатых, и ему нравилось сознавать, что духом он близок к другому миру. Это как-то возбуждало его, подобно глотку неразбавленного виски после привычного изысканного обеда. Летом, когда его семьи не было в городе, он часто обедал в третьеразрядных закусочных, в обществе ломовиков и женщин, пропахших потом. Он пил вино в салунах восточных переулков вместе со всяким сбродом, околачивавшимся у реки. (Впрочем, в особенно жаркие дни он предпочитал крышу "Астор" или "Клэрмонт" на Риверсайд-драйв.) Несколько раз по воскресеньям, в теплые осенние или весенние сумерки, гуляя с Тонн, он доходил до авеню А. И на вопрос мальчика, почему так скученно, так шумно и грязно живут там люди, он отвечал: "Они бедны". А когда мальчик, выяснив, что такое бедность, спрашивал, отчего она бывает, он говорил: "Это трудно объяснить. Христос учил, что бедные всегда с нами. Причина есть, наверное, но черт меня побери, если я ее знаю!.. Быть может, продолжал он размышления вслух, - они менее умны, чем мы... а может быть, и нет. Откуда мне знать, умнее ты вот этого мальчишки (пробежавшего мимо них в рваной рубашке и дырявых башмаках) или нет?.. И откуда мне знать, умнее я его папы или нет?.. Пожалуй, Тони, тут все дело в везенье". А что такое везенье, Тони, по-видимому, знал, хотя отец его не мог похвастать тем же.
Но Элен положила конец этим прогулкам. "Мальчик еще не дорос до того, чтобы разбираться в таких вещах", - сказала она. "Я сам, кажется, не дорос", - отвечал Маркэнд. "Кроме того, - заключила она, - он может подхватить там какую-нибудь болезнь". И Маркэнд скоро забыл об этом. Все это было очень давно. - Правда, - думал он, - если бы после смерти моего отца, бескорыстного музыканта, у матери моей не остался великодушный брат по имени Антони Дин, я бы до сих пор работал в механической мастерской Девитта и, может быть, женился на женщине, которая стирала бы мне рубашки и готовила обед. - Маркэнд это знал. Но вопросы, на которые нельзя найти ответа, далеки и смутны, а положение, которое он занимал в мире "Дин и Кo", надежно и близко. И пожалуй, его дядя был прав, утверждая, что каждый умный и энергичный человек может пробить себе дорогу в Соединенных Штатах. "Восьмичасовой рабочий день? - Антони Дин относился свысока к идеалам рабочего движения и пренебрежительно подчеркивал это. - Я никогда не был сторонником восьмичасового рабочего дня и готов поставить свой последний доллар за то, что ни Джон Рокфеллер ни Е.Х.Гарриман также не сочувствуют ему". Быть может, все-таки каким-нибудь таинственным путем деньги достаются в награду тому, кто ради них терпит тяжелый труд, тяжелые заботы, тяжелую жизнь. Но тогда в логический рай Америки он проник обманом. - Потому что я не знаю ни тяжелой жизни, ни тяжелых забот, ни тяжелого труда ради денег. Может быть, в конце концов я лишусь их, шутливо утешал он себя. Все эти мысли длились одно мгновенье и скоро были забыты.
