Какая разница. Она даже рада была этой боли.

Она ее, в конце концов, заслужила, и еще заслужит. Обязательно заслужит, если кто-то думает, что знает, какая она дрянь, то ей есть что сказать всем этим людям!

Но как же.

Как же не хотелось, чтобы завтрашний день наступал.

Марш перестала смеяться и провела по щеке кончиками пальцев. Они остались чистыми. Значит, она все-таки плакала.

Зато идти никуда не надо.

— Аве Аби, — хрипло сказала она. — Най-ди мне… най-ди…

Стук зубов дробил все слова на короткие слоги. Холодно.

Она осеклась. Кого найти? Кто ей мог помочь? Мать? Марш с ней не общалась. Мама могла думать что угодно, но что ей было делать с тем видением, как быть с мыслью, что она может забыться, что рядом может оказаться бьющееся окно или еще какая-нибудь дрянь? Нет уж. Если они выяснили на том сеансе, что от нее одни беды, если она окончательно убедилась, что ее нельзя подпускать к людям — то пусть все остается так.

В конце концов, мама часто об этом говорила.

Но ей нужен был хоть кто-то.

Хоть кто-нибудь.

Что если пойти к Бесси? Мысль была совершенно дурацкая, но девочка совсем не притворялась. В ней что-то было от старого веера и фарфоровой черепашки, настоящее, ощутимое и тяжелое.

Исцеляющее? Нет, этого было мало. Недостаточно даже для облегчения. И ее чай, шоколад и картинки на стенах Марш точно не помогут.

Картинки на стенах. Кто бы мог подумать, что она тоже любит настоящие вещи.

Марш жалела, что впутала в это Бесси. Но ей-то уж точно ничего не угрожало — в конце концов, если кто-то и выяснит, что это она пронесла паучков в «Сад», ее не смогут даже оштрафовать. Она не понимала, что делает, она больна.

Марш тоже была больна, но ей это никаких преференций никогда не давало. Одни беды.

Холодно. Хо-лод-но. А манжета не сжималась — от этого холода у Леопольда лекарства не было, или он его не дал.

А если попросить найти Леопольда?

Иногда Марш его искала. Сначала постоянно, потом все реже.

Знал ли он о ее эфире? А если бы знал — ушел бы?

Нет, он не принял бы такой жертвы. О чем она вообще тогда думала?

Марш хорошо помнила, о чем.

Помнила, как пришла в себя в подвальном медотсеке, как мутило от препаратов, повышающих гемоглобин, и как после слов Гершелла взвилось секундное теплое счастье — все-таки ничего не было. Она никого не обидела, не покалечила — только себя, а себя ей не было жалко.

И если бы Гершелл не продолжил говорить, она может, была бы счастлива на несколько секунд дольше. Но он продолжил. Сказал, что Леопольд взял на себя вину за произошедшее. Что он признался, что использовал неутвержденные и неодобренные техники, практически ставил над пациенткой — отупелая мысль: «пациентка — это я» — эксперименты.

Марш потом нашла в себе силы посмотреть то интервью. У Леопольда был незнакомый аватар, почему-то совершенно злодейского вида, даже в белом халате, который оставалось только кровью забрызгать. Она сначала не поняла, зачем, но потом-то. Потом-то поняла.

Он выгораживал Гершелла. Говорил, что делал все втайне от персонала и он один, только он несет ответственность за то, что случилось.

Рихард еще говорил, что Леопольд действительно не считал себя вправе продолжать практику, после того как из-за его неосторожности чуть не погибла пациентка.

«Пациентка — это я».

Марш была уверена, что если бы она умерла, и ее без шума бы похоронили — все было бы в порядке. Она никому не нужна, у нее был околонулевой рейтинг, а расследование таких дел всегда откладывается так надолго, что когда истекает срок давности, они не продвигаются и в середину очереди.

Но она выжила. И у нее был почти обнуленный рейтинг, когда она попала в центр — кто бы не воспользовался шансом на выпускной программе выставить себя жертвой?

Гершеллу нужно было сохранить свою драгоценную карьеру. И он позволил Леопольду выставить себя виноватым во всех грехах. А может, он и внушил ему эту мысль.

Марш пересматривала тот эфир несколько суток подряд, чувствуя, как рассудок медленно гаснет с каждым разом.

Это была такая жестокость, такая несправедливая, страшная жестокость — она стояла в смоделированном под студию конвенте и смотрела, как Леопольд совершает социальное самоубийство, раз за разом, раз за разом. Отводит удар от Гершелла, от нее, и убивает себя, а какой-то ублюдок, держатель конвента, задает ему каверзные вопросы, предлагая выставиться еще большим злодеем. И Леопольд, осознавая, что делает ведущий, хватался за каждую возможность.

Марш — ее аватар, конечно — металась по студии, между статистами, заглядывая им в лица, пытаясь найти хоть одно сочувствующее. Выбегала на сцену, пыталась трясти Леопольда за плечи, кричала, чтобы он остановился — это так на нее похоже, кричать в прошлое, надеясь, что если сорвать глотку, хоть одно мгновение удастся изменить.

А потом она просто сидела на полу, положив голову ему на колени, и машинально командовала повторить за секунду до того, как эфир закончится, и она останется в белом пространстве пустого конвента в такой позе, будто положила голову на невидимую плаху. Конечно, она не имела права так делать, но если ее никто не увидит — почему бы и нет. Должны же быть у проклятой виртуальной реальности хоть какие-то плюсы.

А потом она решила сделать свой эфир.

Леопольд остался жить, его стараний оказалось недостаточно для обнуления рейтинга, хотя Марш видела сводку — многие зрители того эфира добавили минусов в его рейтинг. Помогли официальному штрафу. Он мог бы что-то обжаловать, но вряд ли Леопольд стал бы так делать.

И Марш решилась. Если у него теперь нет рейтинга — из-за нее, какая паршивая причина! — если он теперь не может позволить себе даже нормальную еду и лекарства, значит, рядом должен быть кто-то с хорошим рейтингом. Это было на грани законного, но Марш это не волновало. Если у нее будет хватать рейтинга на покупки не из нижних разделов, на доступ к нормальному контенту, она сможет сделать для Леопольда хоть что-то.

Как он делал для нее. Гершелл что-то такое говорил, мерзкое, обидное, но где ему было понять, что есть чувства и кроме влюбленности. Кроме преклонения, кроме похоти и даже чувства вины — ничего, кроме последнего, она не испытывала, только Гершелл мог такое подумать. Она просто была благодарна, и Гершеллу это оказалось непонятно.

Непонятно, что кроме настоящих вещей в этом мире еще остались настоящие поступки.

Марш не знала, был ли ее поступок настоящим. Она вообще тогда мало о чем думала, просто металась по сети в поисках способа быстро, любой ценой заработать рейтинг. Ей нужно было срочно обратить на себя внимание, сделать что-то, что понравится людям.

Ей нужны были шесть миллионов жадных глаз и искривленных губ.

Живые эфиры ценились на порядок выше любых виртуальных. Марш сама видела, как девчонка вроде Бесси часами складывает оригами перед камерой, и на нее смотрят сотни тысяч людей, завороженные тем, как тонкие белые пальцы бесконечно сворачивают шелковистую алую бумагу.

Но она и в сети оказалась никому не нужна, и времени искать тех, кто будет смотреть, как она делает журавликов из бумаги у нее не осталось. Раньше ее это нисколько не заботило, но теперь-то, теперь все было иначе. Леопольд в любой момент мог заболеть, в его возрасте было непозволительно питаться дрянью из первого меню, которое стало единственным доступным ему. И как бы его удар не хватил, когда он выйдет в сеть, и увидит, к какому контенту имеют доступ люди с таким рейтингом. Он ведь не имел никаких привилегий, никакой защиты. Его даже убить могли, да, могли бы, он ведь для всех был почти преступником — и карабинеры завели бы дело, которое никто никогда не рассмотрит.

Марш представляла, как он сидит в какой-нибудь конуре, где никто батареи не включит, сколько репортов ни шли, соседи у него — настоящие отморозки, тратящие пособия на легальные эйфорины. Не может отвлечься, потому что в сети одно дерьмо, не может нормально поесть, напиться и даже лишний раз выйти на улицу, потому что если какая-нибудь тварь решит плюнуть в него репортом — он станет еще на шаг ближе к смерти, которая и так стоит слишком близко.