И в эту секунду Рихард был уверен, что женщина в голубом растворе оживет.

Марш не двигалась. Только саламандра — красноглазая и золотая — кольцом обвила пустую глазницу.

Так могла начаться только хорошая история. С паучка, который карабкается по бетонной стене, тянет за собой тонкий провод-паутинку. С крошечных стяжек. Искр, красных в синей темноте — они вспыхивали, когда паучок поворачивал.

Марш следила за гаснущими искрами, и ей казалось, что они продолжают гореть.

Она видела весь узор — сама его составила. Собрала и запрограммировала паучка, своего маленького смертника, даже нарисовала ему на спинке букву «М». Это значило «Марш», но ей нравилось думать, что это еще значит «мама».

У Марш бывали приступы сентиментальности, и они всегда заканчивались именно так.

Искорка вспыхнула у черной оконной рамы. Сейчас паучок должен был повернуть влево.

Все было подернуто серо-голубой дымкой — барахлила дешевая снимающая повязка, заменяющая ей глаз. Давно нужно было починить, но даже этот голубой блюр не мог испортить предвкушения.

Это был старый дом, и он ужасно нравился Марш. Такой нелепый — восемь этажей, покосившаяся треугольная крыша, квадратные окна. Словно его нарисовал ребенок, желтыми мелками прямо на черноте пустыря. А вокруг — электробашни в черных коконах кабелей, гудящие и потрескивающие навязчивым фоном. Вокруг — обглоданные временем и людским равнодушием остовы зданий, сплошь обломки, обрывки и гнутая арматура.

И среди этой разрухи — такое чудо.

Сейчас такого не строят. Удивительно, как этот домик вообще остался стоять — забытый, покосившийся, но при свете дружелюбно блестящий битыми окнами. Стоял-стоял дом, а потом понравился Марш. И еще два до него понравились, тоже брошенные и неказистые.

Вообще-то Марш не обязательно было здесь стоять. Не нужно было слушать, как ветер свистит на пустыре у нее за спиной. Как он проходит сквозь решетки ржавой арматуры, как забивается в трещины в бетонных плитах. Не нужно слушать, как вой превращается в визг, когда ветер влетает в разбитые окна, но все равно вязнет в гуле электробашен.

Не нужно вдыхать этот запах, пробивающийся сквозь надетую под маску балаклаву — остывшего бетона, ржавчины, сухой земли и маслянистого горючего.

Не нужно — но Марш очень хотелось здесь стоять.

Она обернулась. Освальд стоял, натянув шапку на рыжие кудри. Марш поморщилась, и промерзший пластик маски коснулся кожи там, где лицо не было закрыто черной тканью. Она пришла, чтобы получить удовольствие от проделанной работы и предстоящей акции, то Освальд исполнял ритуал. Наказывал себя — и она никак не могла понять, за что.

Вспыхнула еще одна искра, почти под самой крышей.

— Надо еще отойти, — угрюмо сказала Марш, опустив приближающую пластинку — прозрачный экранчик, позволяющий наблюдать с крыши соседнего здания.

— Думаешь, будет волна? — спросил Освальд, сильнее натягивая шапку.

Он выглядел глупо. Освальд всегда выглядел глупо, но сейчас это было опасно. Что если сейчас в небе летает чей-нибудь снимающий дрон? Какой-нибудь девчонки, которая любит снимать развалины для конвента с атмосферными локациями?

Освальд ссутулился и спрятал руки в карманы. Вид у него был жалкий, и от того, что маской он выбрал черный зубастый клюв, Освальд выглядел только глупее.

— Я знаю, какая будет волна, — наконец сказала Марш. Она выбрала белое кукольное лицо, изуродованное черным швом широкой улыбки. — Я не боюсь. А ты, если хочешь…

Она замолчала. Вспыхнула синяя искра. Часто замигала, а затем погасла.

Марш закрыла глаза и стала считать уходящие секунды.

Семь. Десять.

Красным вспыхнули все стяжки.

Четырнадцать.

— Там точно никого нет? — простонал у нее за спиной Освальд.

Марш открыла глаза и улыбнулась.

Шестнадцать.

Улыбнулась шире, почти до боли. Она знала, что сейчас в подвале дома, на влажно блестящем полу растекаются призрачные радужные пятна.

Двадцать.

Наконец, искры, которых она не могла видеть, потекли по проводам, неслышно затрещали в стяжках. В этот момент пятна там, в подвале, стали темнеть, задрожали и заметались — во что вгрызться невидимыми зубами, что превратить в чистый рыжий свет? Пойдет даже самое безыскусное, уродливое — ветошь и обломки мебели, которые Марш натащила еще вчера.

Пусть ветошь, пусть щерящиеся щепками выломанные подлокотники и каркасы. Так даже лучше, так рыжий свет будет ярче, гуще и все услышат его песню.

Сначала был хлопок — тихий, с каким вылетает пробка из порошкового игристого вина.

Марш прикоснулась к маске кончиками пальцев — пластик улыбался шершавым швом. Улыбался вместе с ней.

Сейчас.

За хлопком пришел треск, тихий и жалобный, но нарастающий с каждой вспышкой красного огонька. Вспышки учащались, и Марш уже казалось, что они вовсе не гаснут. Освальд что-то бормотал, но на самом деле никакого Освальда не существовало — был только этот домик и паучок с буквой «М» на спине.

«Мама».

Марш улыбалась.

И когда пришел взрыв, узор, нарисованный паучком, разошелся глубокими трещинами. Всего на секунду, чтобы потом вспыхнуть синим и рыжим, разрастающимся светом.

Свет пришел раньше, чем звук — но когда звук пришел, не стало ни гула электробашен, ни воя ветра на пустыре.

Восьмой, седьмой, шестой этаж — брызгали остатки стекол и бетонная крошка, пламя обнимало опустевшие оконные проемы.

Жидкое рыжее пламя, вместо всех слов, всех конвентов, вместо всех!..

Ей так хотелось сорвать маску и балаклаву. Хотелось ярче почувствовать запах дыма, обожженной земли, мокрого зимнего ветра. Смеяться, визжать, хватать Освальда за руки, чтобы он разделил с ней этот момент, раз уж не мог паучок с ее монограммой.

Но Марш не хотела оборачиваться. Не хотела терять ни секунды, менять горящий дом на кислую рожу Освальда. Да и моментом делиться она, пожалуй, вовсе не хотела.

Позади раздался мерный стрекот винтов — Освальд поднимал в воздух снимающий дрон. Зеленые лампочки по углам, да, это дрон обычных охотников за контентом.

Четвертый, третий.

Они с Освальдом специально пошли вдвоем, не позвали ни Иви, ни Даффи. Просто парочка захотела потискаться на пустыре, поснимать развалины. Вот их дрон, вот их глупые маски, за которыми они наверняка прячут глупые ухмылки.

Зеленые огоньки на крыльях дрона присоединились к десяткам других таких же. Ну еще бы, на такой инфоповод все слетелись как мухи на дерьмо.

Взрывов больше не было. Дом горел и, кажется, кто-то кричал. А впрочем, Марш, наверное, просто померещилось.

Она наконец обернулась. Освальд стоял совсем рядом, положив руки ей на плечи — а она и не заметила.

— Что такое? — хрипло спросила Марш.

Праздник кончился, слова затихли, и теперь ей стало грустно. Она даже не была против того, что Освальд ее трогает.

— Смотри, — сказал он, показывая на дом. — Смотри, что… та-а-ам…

Она подошла к краю крыши и посмотрела вниз.

И что-то выросло, распустилось в ее душе, тугое плотное, не дающее вдохнуть. Распустилось — и лопнуло.

Марш засмеялась, и вдруг поняла, что Освальд смеется тоже.

…

Мало кто из жителей Младшего Эддаберга считал, что город ночью уродливее, чем днем, но Рихард был в этом уверен. При свете город еще можно было терпеть — шесть жилых кварталов, белые прямоугольные башни без окон, и россыпь черных домов поменьше — тянулись вдоль цепи холмов. Зимой бурых, покрытых редкими снежными проплешинами, а летом зеленых и золотых. Рихарду даже нравились широкие чистые улицы, кварталы, у подножий которых теснились палатки и полулегальные магазины, словно черная пена, разбивающаяся о скалы. Ему нравился несмолкающий рассерженный гул электробашен и тяжелое дыхание вентиляций. Рихарда успокаивал Младший Эддаберг, но только днем.

Ночью проклятый город превращался в верещащую черно-неоновую дрянь. Ночью смолкал мерный вой аэробусов, и оживали уличные динамики. У баров, на крышах, во внешних лифтах — каждый, кто не уходил в сеть, считал своим долгом заявить о себе, включив музыку погромче. Наверное людей все-таки пугала неоновая темнота.