Шут, явитесь
«Такая фигня, – написал мне тогда Март, – температура тридцать восемь, насморк, кашель. Да, лекарства есть, не приезжай, отлежусь просто». Саня Сорина выяснила о болезни Марта больше.
«Сорокалетний Лев Кой (литературный псевдоним, настоящая фамилия – Кошевой) бездомным не был. Жил в Печатниках, в квартире, которая досталась ему от матери. Официально не работал, писал стихи. Мать умерла год назад. Еще раньше от него ушла жена. Участники творческого сообщества, в которое входил Лев Кой, собирались в рюмочной, чтобы выпить дешевого пива и поговорить об искусстве. “Иногда читал здесь (в рюмочной. – Авт.) свои стихи, получал деньги, – рассказывает подруга поэта, представившаяся Музой. – А так – подметал двор, убирал снег, когда не в запое. Очень обижался на бывшую, все надеялся ее вернуть, доказать, что он гений. Лева и был гений: когда декламировал – люди плакали. Умел словами… Он же для нее сочинял, а она свалила, вот он и запил. Раньше-то мало пил, любил ее очень. Мы когда узнали – не поверили, он тем вечером вместе с нами сидел. Покурить вышел и не вернулся. Сумку даже оставил! За что его? Еще и поглумились…”
Я спрашиваю, есть ли у него дети, но Муза отказывается о них говорить.
10 октября Лев Кой приехал в рюмочную, чтобы договориться об очередной поэтической встрече. Получив добро, в счет будущего гонорара выпил и должен был переночевать у одного из живших поблизости приятелей, но внезапно исчез, никого не предупредив. Подогретая спиртным компания объяснила выходку Льва его “стремлением скрыть несостоятельность собственных аргументов в споре о метамодернизме”. Судя по всему, снаружи его встретил Лютаев. Заманил на близлежащую стройку, избил ржавым прутом и зарезал. Перед тем как всадить нож, Лютаев засыпал Льву Кою в глаза и рот поваренную соль из пачки, которую тот купил в мини-маркете по дороге в рюмочную».
* * *
Одно из самых странных ощущений – когда сначала становишься с кем-то единым целым, а потом вдруг снова осознаешь себя отдельным человеком. Таким же, каким был. И ты не четверть, треть или половина – к черту отрезанные ломти: ты дышишь в собственном ритме, не ждешь звонка, не проверяешь соцсети, не бронируешь столик на двоих, а просто приходишь и садишься или не приходишь и не садишься, и никаких тебе неподаренных подарков, невыполненных обещаний, ревности к бывшим и будущим, жалости к себе. Ты – космос. Пустота пустоты. Твой единственный план – ты сам, и это лучшая в мире новость.
Еще более странно, когда другого человека уже нет, но ты все равно не ты, и, чтобы снова стать собой, приходится читать о том, как он убивал людей.
После того, что случилось с нами в «Яме»[6], Март возненавидел пьяных.
Тетя Поля застает меня за ожесточенной сортировкой. Те немногие вещи, которые были привезены из дома, я раскладываю на две части. В одной из них – вся теплая одежда, в другой – черная водолазка и шапка за четыреста рублей.
– Проспала, – говорит тетя Поля.
– Заболела. – Ночью меня несколько раз вырвало, и, хотя причиной была вовсе не инфекция, я сижу, закутавшись в одеяло, потому что отчаянно мерзну и потею одновременно.
– А у тебя не это ли самое?
«Ваша срамная столичная болезнь», – додумываю я за нее.
– Нет, не ковид. Ноги вчера промочила.
– Да, обувь у тебя, конечно… Ладно, иди поешь.
Мысль о еде вызывает очередную волну дурноты. Я встаю и, покачиваясь, начинаю натягивать джинсы – от них мне тоже предстоит избавиться, но не раньше, чем куплю новые.
Тетушка стоит в проеме двери, уперев руки в бока:
– Ну и куда ты, раз заболела?
– В колледж. Я сегодня доклад должна была делать. Нужно предупредить, что не сделаю, иначе подведу всю группу. Еще я… – И комната, и тетя перед моими глазами нежно покачиваются. Это даже приятно. – Потеряла ключи. Вы ведь сегодня дома?
– А я все думала, признаешься или нет. Соседка сказала. Хорошо, что забрала вчера дубликаты.
Она уходит и возвращается со связкой. Вот я и обрастаю приметами новой жизни.
– Спасибо. Можно одолжить у вас мелочь на проезд?
– А проездной?
– Тоже потеряла, – говорю, всовывая ногу в штанину.
– Как так-то, Май?..
Но мне слишком плохо, чтобы жаловаться. Я достаю из сумки пакет и заталкиваю в него бо́льшую часть одежды, а оставшееся прячу обратно. Где рынок, я помню: мы проходили мимо него вчера по дороге с вокзала. Что-нибудь подходящее там точно найдется. Надо не забыть про куртку. Хотя бы ботинки можно оставить: их я купила себе сама, и они, кстати, вообще не промокают.
Уже в прихожей тетя Поля протягивает мне полтинник.
– Тебе жильцы за квартиру-то платят?
– Платят.
– Вовремя платят?
– Вроде вовремя. Я верну, когда разменяю, у меня только крупные.
Она машет на меня рукой:
– Ступай, не обеднею. Только в дверь не звони, когда вернешься: устала со смены, выспаться надо.
– У вас кран течет, – говорю, прежде чем захлопнуть дверь. – Вызовите сантехника, я заплачу́.
Давно мне не бывало так отвратно физически и так легко на душе. Я шагаю, едва ли не приплясывая, не замечаю даже отсутствия музыки: мне больше нечего ею глушить. Внутри и так тишина: я точно знаю, что нужно делать.
Я собираю новую себя, мимикрирую под город, расширяю и углубляю свою тишину, чтобы в нее заглянуть: она сродни той, что бывает ранним утром в спальне, – такая же теплая, неподвижная, с запахом сна, готовая вот-вот взорваться трелью будильника и наполниться голосами и ароматом кофе, но пока еще нет, пока нет – наслаждайся отсрочкой. В этой тишине я брожу по рынку с удовольствием, какого не испытывала ни в одном из торговых центров. Сама себе хозяйка, Майя Зарецкая примеряет черные джинсы – предыдущие тут же отправляются в пакет – и длинный джемпер. Пересчитывает сдачу и радостно приобретает еще и короткий пуховик. Оставшиеся деньги уходят на шаль для тети Поли – надеюсь, ей будет приятно.
Навьюченная пакетами с одеждой, я доезжаю на автобусе до остановки «Универсам» и сразу подхожу к кавказскому ресторану. Как я и надеялась, «ЯНА» с картонкой наперевес дежурит на своем обычном месте.
– Это вам.
Она округляет глаза, но не спешит забирать у меня сумки, и я ставлю их прямо на асфальт.
– Там вещи. Платья, свитера, куртка. Дорогие и почти новые. Если вам они не нужны, продайте, а деньги потратьте на Яну.
И поскольку она продолжает молчать, явно не уверенная в том, стоит ли радоваться такому странному подношению, я разворачиваюсь, чтобы вернуться на остановку, но доносящийся из ресторана запах шашлыка и чего-то похожего на суп харчо заставляет мой измученный желудок подать голос. К тому же здесь принимают безнал.
– Спасибо, – робко звучит за спиной, и я улыбаюсь отражению женщины в стеклянной двери с содранными наклейками Visa и Mastercard.
– А хотите кофе?
* * *
Когда перед нами оказываются две тарелки с хачапури – прекрасными хачапури по-аджарски в форме лодочки с разбитым сверху яйцом, – я с трудом подавляю стон. Они пахнут обещанием рая. Они и есть рай. Не дожидаясь, пока остынет, я отламываю обжигающий кусочек теста, макаю его в желток и отправляю в рот. Глотаю, почти не жуя, запиваю кофе и проделываю все это снова. Женщина сидит передо мной, слегка склонив голову, и не притрагивается к еде.
– Очень вкусно, – уверяю я. – Попробуйте!
– Мне с собой.
– Мы можем попросить еще один…
– Нет! – вскидывается она. – Ничего не надо.
Картонка с фотографией и молитвочкой лежит на краю стола. Девочке Яне лет восемь. Она сидит в детской коляске, прижав к плечам ручки-прутики. Ее глаза смотрят в разные стороны. У Яны детский церебральный паралич.
Нужно что-то сказать, но я боюсь показаться бестактной или обидеть сидящую напротив мать своей жалостью.
