– Да, вполне похоже.

Оба умолкли, глядя на волны прибоя, лижущие мокрые обломки кресел. Волнение унималось. Вдали от берега, на грани видимости, показался большой прогулочный катер, дрейфующий по течению.

– Итак, расскажи же, что тебе удалось выяснить, – нарушил молчание Уинстон.

Эбернети описал ему данные, полученные с орбитальной станции, и результаты собственных экспериментов.

– Значит, конца этому ждать не приходится, – кивнул Уинстон, дослушав его до конца.

– Ну, разве что выйдем из этого поля. Или… у меня возникла идея устройства, носимого на голове и воссоздающего прежнее магнитное поле.

– Идея, явившаяся во сне?

– Да.

Уинстон захохотал.

– Фред, я так привык верить в рациональное мышление! Сновидения есть некий побочный эффект электрической активности нервной системы, результат случайных электрических импульсов, возникающих в отделах мозга, отвечающих за эмоции, восприятие и воспоминания… казалось бы, в высшей степени логично! Упражнение глубинного зрения! Господи, как все это узколобо, как мелкотравчато! Отчего мы не полагали, будто сновидения – величайшие путешествия в будущее, в иные вселенные, в мир, много реальнее нашего собственного! Порой, в последние секунды перед пробуждением, они именно таковыми и выглядели – словно бы мы живем в мире, переполненном смыслами так, что вот-вот взорвется… и вот, пожалуйста! Вот, пожалуйста, Фред, это наш шанс, единственный шанс, как его ни назови. Сам плывет в руки. От идеи к символу… а люди приспособятся, адаптируются, ведь это один из главных наших талантов!

– Не нравится мне все это, – сказал Эбернети. – Лично я никогда собственных снов не любил.

На это Уинстон лишь рассмеялся.

– Говорят, сознание, бодрствование тоже некогда оказалось точно таким же качественным скачком! Бегали люди на четвереньках, словно собаки, и вот однажды – может, из-за того, что Земля прошла сквозь ударную волну от взрыва какой-то далекой сверхновой – встал один из них на ноги, в изумлении огляделся вокруг и сказал: «Я есть!»

– Вот сюрприз так сюрприз, – буркнул Эбернети.

– А на сей раз каждый из нас проснулся поутру, не прекращая грезить, огляделся вокруг и спросил: «ЧТО есть я?», – с радостным смехом продолжил Уинстон. – Да, конца этому ждать не приходится, однако я приспособлюсь… Гляди, а катер-то, похоже, тонет!

С полдюжины человек на борту катера никак не могли сбросить за борт надувной спасательный плот. Наконец после множества неудач они все же спустили плот на воду, забрались на него и заработали веслами, уходя от берега прочь, в туман.

– Страшно все это, – сказал Эбернети…

И проснулся. Лаборатория выглядела – хуже некуда. Пару рабочих столов очистили от оборудования, дабы освободить место для шахматных досок, и около полудюжины лаборантов играли между собою вслепую, с завязанными глазами, отчаянно споря, где тут какая доска.

Эбернети отправился в кабинет Уинстона за бензедрином, но бензедрин, увы, кончился.

– Как долго я спал? – зарычал он, схватив за плечо одного из своих постдоков.

Глаза постдока бегали из стороны в сторону.

– Шестнадцать человек на сундук мертвеца, йо-хо-хо, и бутылка рому! – пропел он в ответ.

Тогда Эбернети двинулся в импровизированную спальню и обнаружил там Джилл. Без одежды, в одних только синих трусах, она курила, а один из аспирантов перышком щекотал ей соски.

– О, привет, Фред, – заговорила она, глядя ему прямо в глаза. – Где ты пропадал?

– Разговаривал с Уинстоном, – с трудом проговорил он в ответ. – Ты его не видела?

– Конечно, видела! Вот только не помню, когда…

Эбернети вновь взялся за дело один. Помогать никто не пожелал. Очистив от хлама одну из смежных с лабораторией комнат, он перетащил туда необходимое оборудование, запер в шкафу три огромные коробки крекеров, и сам, чувствуя дремоту, запирался в комнате на замок. Однажды он полтора месяца провел в Китае и только после проснулся. Бывало, он пробуждался в своей старенькой «кортине», обнимая руль, будто единственного на свете друга… а впрочем, все друзья его действительно куда-то исчезли. Проснувшись, он всякий раз возвращался назад и опять приступал к работе. Ухитряясь бодрствовать по нескольку часов кряду, сделать он успел многое. Электромагниты работали превосходно, необходимые поля создавали исправно, и идея генератора магнитных полей, странного вида проволочного шлема для ношения на голове, выглядела все более многообещающей.

Устал Эбернети так, что моргнуть – и то больно. Всякий раз, как его клонило в сон, он капал на руку соляной кислотой. Ожоги покрыли предплечье сплошь, но ни один из них больше не болел. Пробуждаясь, Эбернети чувствовал себя так, точно не спал уж которые сутки. Дважды на помощь приходили его аспиранты, за что он проникся к ним искренней благодарностью. Время от времени навещавший его Уинстон только смеялся над ним. От усталости все валилось из рук. Однажды он, взявшись за лабораторный телефон, попробовал дозвониться до родителей, но все линии оказались заняты, а радио трещало статикой на всех волнах, кроме единственной станции, транслировавшей в эфир только эпизоды «Одинокого рейнджера», и Эбернети вернулся к работе. Питался крекерами и трудился, трудился, трудился…

Как-то раз, под вечер, он вышел на террасу лабораторного кафетерия, малость передохнуть. Солнце клонилось к закату, в лицо дул студеный, пронизывающий ветер, и Эбернети жадно, полной грудью вдохнул свежий воздух, напоенный янтарным солнечным светом. Далеко внизу дымились остатки города, ветер свистел в ушах, и Эбернети понимал, что он жив, и сознает, что он жив, а весь мир заполняет собою нечто очень и очень важное…

Следом за ним, на носках, странно, всепонимающе улыбаясь, по-прежнему без одежды, если не брать в расчет синих трусов, на террасу вышла и Джилл. Вдоль тела ее волнами, кошачьими лапками по воде, бежали мурашки, сила ее обаяния, недоступной, загадочной женской красы, внушала невольный страх.

Остановившись в полудюжине футов один от другого, оба они устремили взгляды вниз, в сторону бывшего своего дома. Вся округа в том месте полыхала огнем.

– Как больно, – заговорила Джилл, указывая на пожары. – Как жаль, что нам с тобою хватало мужества жить настоящей, полной жизнью только во сне…

– А я думал, мы прекрасно живем, – возразил Эбернети. – Я думал, живем мы на всю катушку и радуемся жизни каждую минуту бодрствования.

Джилл с той же всепонимающей улыбкой повернулась к нему.

– Похоже, ты всерьез так и думаешь.

– Да! – горячо откликнулся Эбернети. – Именно! Именно, что всерьез!

С этим он направился назад, в лабораторию, чтобы, вернувшись к работе, забыть обо всем остальном…

И проснулся. Вокруг вновь возвышались горы – тот самый высокогорный цирк. Теперь, стоя куда выше, он смог разглядеть еще две крохотные гранитные котловины, еще два озерца рядом с тем, первым, кобальтово-аквамариновым. Карабкаясь по россыпям осколков гранита, он двигался к перевалу. Камни пестрели яркими кляксами разноцветных лишайников. Студеный ветер высушивал пот, заливавший лицо, лучше всякого полотенца. В горах царил мир и покой, такой мир и покой, что…

– Проснись!

Уинстон… а он, Эбернети – в стенах своей комнатки (высокие гребни гор вдалеке, пыльная зелень леса внизу), вжавшийся спиной в уголок. Поднявшись, он подошел к шкафу с крекерами, по уши накачался найденным в шприцах на полу бензедрином (снег… пятна лишайников…), а затем вышел в лабораторию и врубил пожарную сигнализацию.

Сирена привлекла всеобщее внимание – тем более, что заглушить ее удалось только через пару минут. К тому времени, как Эбернети с ней справился, в ушах звенело без умолку.

– Устройство готово к пробам, – сказал он, обращаясь разом ко всем.

В группе насчитывалось человек около двадцати: одни опрятны, ухожены, будто сию минуту из церкви, другие немыты, оборваны. Сбоку, в сторонке, пристроилась Джилл.